Не один раз мы требовали у тюремного начальства:
— Дайте горячей воды!
На все наши требования следовал неизменный ответ:
— Вот починим печной котел, тогда дадим.
Этот мифический котел за год так и не был починен.
Никто из нас в бане не моется, а только "для отвода глаз надзирателей" выливает на себя одну-две "шайки" воды. В тюремной уборной мыться и удобнее, и приятней; там же мы стираем и свое белье.
Баня служит нам не для мытья, а для совершенно иных целей. Через работающих в ней уголовников и "бытовиков" подследственные, главным образом урки, связываются с "волей", узнают новости, отправляют и получают письма. Некоторым уркам удается даже получать передачи от приятелей с "воли".
В предбаннике, — комнатушке немного чище банных, где мы раздеваемся и сдаем в дезинфекцию всю верхнюю одежду и белье, работает парикмахер. Тупой, нулевого размера машинкой он стрижет нас наголо, как говорят в тюрьме: "во всех местах", т. е. там, где растут волосы. Делается это не столь по требованию гигиены, сколь по традиции, неизвестно когда и кем установленной в тюрьме.
Наша одежда пропаривается сухим, насыщенным дезинфекционными веществами паром, при температуре свыше 100 градусов, в специальных металлических ящиках. Вынутая оттуда, она так перемешана, что найти свою весьма затруднительно. Надевать ее зимой приятно, но летом — сплошное мучение. Горячее белье, надетое на разгоряченное тело, сразу вызывает ручьи пота.
Банного дня мы ждем, как праздника. Для нас он не только день связи с "волей", но и единственная в месяц прогулка по тюремному двору. Однако, этот день причиняет нам и весьма ощутительную неприятность. В то время, как мы находимся в бане со всеми своими вещами, надзиратели дезинфицируют камеру, поливая ее какой-то ядовитой и очень вонючей жидкостью. Делают это для уничтожения клопов, блох и вшей. После дезинфекции у нас дня три подряд нестерпимо болят головы и сморкаемся мы кровью, а паразиты действительно исчезают, но через неделю появляются снова…
Каждые полгода тюремное начальство заставляет заключенных "играть на рояли" и "делать приятное лицо". На тюремном жаргоне так называются дактилоскопия и фотографирование.
Снимки с наших лиц и пальцев сдаются в архив краевого управления НКВД, но кому это нужно и какой в этом смысл, вероятно и его начальству неизвестно. Заключенных в Северо-кавказском крае сотни тысяч и разобраться в их дактилоскопических и фотографических снимках просто невозможно, тем более, что, по дошедшим до нас сведениям, архивный отдел управления находится в хаотическом состоянии.
Иногда, во время утренней поверки дежурный по коридору нам объявляет:
— Сегодня желающие могут писать письма и заявления.
Спустя полчаса или час надзиратель приносит в камеру с десяток карандашей и четвертушки листов бумаги — по числу желающих писать.
В первый "письменный день" мы потребовали перьев и чернил. Неудобно, все-таки, писать Калинину или в ЦК ВКП(б) карандашом. Дежурный по коридору нам отказал в этом, подкрепив свой отказ следующим заявлением:
— Во избежание самоубийственных попыток перья и чернила в камеры не допускаются.
— Да как же ими возможно себя убить? — раздался чей-то возглас изумления.
— Очень даже просто. Ежели подследственник проглотит перо и запьет чернилом, то может и помереть, — объяснил дежурный.
Позднее мы выяснили, что писать можно куда угодно и карандашом и что занятие это абсолютно бесполезное. Дальше следователей наши письма и заявления не шли. Одному из заключенных общей подследственной, возмущенному тем, что его три письма не отправлены Калинину, ЦК ВКП(б) и прокурору СССР, следователь заявил на допросе:
— Я для тебя и Калинин, и ЦК и прокурор. Понял, гад? Что хочу, то с тобой, гадом, и сделаю. Так что, вместо дурацких писем, лучше пиши мне признание в твоих преступлениях, гад…
Несмотря на бесполезность и ненужность писем и заявлений, их писали в камере все. Большинство заключенных занималось этим от скуки и ради развлечения, а некоторые — надеясь, что их письма все же дойдут до Калинина, прокурора или жены. Такие наивные подследственники, по преимуществу из новичков, месяцами ждали ответов, пока на допросах не выяснялось, что написанное ими находится у следователей или брошено в следовательскую корзину для ненужных бумаг.
Только на один сорт заявлений следователи реагировали очень быстро. Это бывало, если арестованный отказывался в заявлении от своих прежних показаний и признаний. Следователь вызывал "отказчика" и если последний продолжал упорствовать, отправлял его на "большой конвейер", а там телемеханики быстро заставляли его "изменить линию поведения".
Некоторые заявления заключенных делались тюремной администрации. В них обычно жаловались на плохую пищу, недостаточное количество сна, на грубость надзирателей и т. д. Начальство, повидимому, читало заявления, но результат всегда был одинаков: никаких улучшений.
"Письменный день" обычно продолжался до вечера с коротким перерывом на "обед". В камере царила необычайная тишина, разговоры велись шопотом. Десять человек писали, а остальные, ожидая своей очереди и обдумывая, что бы такое и кому бы написать, изредка подгоняли пишущих:
— Хватит вам! Уже и так много написано! Дайте Другим за карандаш подержаться…
Приходящих в камеру новичков или уходящих из нее надзиратели обыскивают в коридорах тщательно, с головы до ног. Однако, некоторые заключенные все же ухитряются проносить запрещенные в тюрьме предметы: бумагу, карандаши, иголки, лезвия для бритв и т. п., пряча их в носках башмаков или подвязывая между ногами. В эти места полезет не каждый надзиратель.
Однажды приятель Петьки Бычка, крупный вор Васька Свистун, пронес для него в нашу камеру с "воли" полкилограмма табаку. Для этого он применил простой, но остроумный способ. Насыпал табак в нижнюю часть брюк, заправленных в башмаки и обыскивавшим его надзирателям представился человеком, панически боящимся щекотки. Когда надзиратели начали ощупывать его ноги, он стал вырываться из их рук, хохотать и громко орать:
— Ой, не щекочите! Ой, пустите! Ой, боюсь щекотки!
Провозившись с ним минут десять, надзиратели прекратили обыск.
Табаку, принесенного Васькой, хватило только на три дня. В раскуривании его участвовали не только Петька, Васька и я, но и вся камера. Первый день у нас, почти беспрерывно, просили закурить, а в последующие — докурить. Стоило, например, Петьке начать свертывать папиросу, как к нему выстраивалась очередь "докурилыциков", из которых некоторые нахально требовали:
— Крути папиросу побольше! Сиротскую. Чтоб на всех хватило!
Курильщиков среди нас было много, и они очень страдали без табака, числившегося в списке предметов, запрещенных для подследственников…
В конце концов, "стукачи" донесли тюремному начальству, что и как проносится в камеры и система обысков изменилась. Надзиратели раздевали людей догола, заглядывали "во все места" и даже в задний проход. Пронести что-либо в камеры или вынести из них стало невозможным.
Почти каждый день в общую подследственную приходят "письма" и "газеты". Именно приходят, в буквальном смысле. Это не обычные газеты и письма, какие печатаются, пишутся и читаются на "воле", а живые люди.
Человека, попавшего в камеру прямо с "воли" или просидевшего всего лишь несколько дней в тюрьме, заключенные называют "газетой". Он полон интересных для них новостей и сообщений, которые высасываются из него несколько дней подряд.
Люди из концлагерей, привезенные в тюрьму на переследствие их "дел", называются "заказными письмами". У них тоже есть много новостей, главным образом, концлагерных и тюремных.
Заключенные "районок", т. е. районных тюрем, переведенные к нам в краевую тюрьму, это "простые письма". Особенными новостями они не богаты, но все же кое-что интересное сообщают.
Перемещаемые из одной камеры в другую, внутри тюрьмы, почти никого из заключенных не интересуют. Новостей у них нет, и зовут их презрительно "письмишками".
В феврале 1938 года в общую подследственную прибыла целая "пачка газет с воли" — восемь арестованных бывших ответственных работников краевого масштаба. Они сообщили нам много самых свежих новостей о "ежовщине". Начатая по приказу Кремля наркомом внутренних дел Николаем Ежовым, после судебного процесса маршала Тухачевского, чистка партии, комсомола и советского административного аппарата от враждебных и ненадежных элементов, превратилась в уничтожение партийных и комсомольских организаций и в разгром советских административных учреждений. На "воле" во всю свирепствовал ежовский террор. Людей арестовывали уже без ордеров, а просто по спискам. Не меньше 80 % коммунистов, 60 % комсомольцев и, конечно, множество беспартийных граждан сидело в тюрьмах и концлагерях.
