Надзиратель в страхе отдернул руку. С тех пор обыскивающие лазать в крысиную, дырку ни разу не пытались…
Пока в камере длится обыск, двое надзирателей заставляют нас раздеться догола и по швам прощупывают наше белье. Мы, полусонные и злые, стуча зубами от холода в сыром коридоре, нетерпеливо ждем, когда же кончится "ночной набег". Он кончается часам к трем ночи и нас впускают в камеру. Здесь — нечто вроде разрухи после гражданской войны. Наши вещи свалены в несколько куч и разбросаны по полу. Разборкой их мы занимаемся до утра.
За границей издано много книг о концлагерях в СССР, но сравнительно мало о советской тюрьме. Авторы этих немногих произведений, посвященных тюремной тематике, описывают преимущественно главные московские тюрьмы (Лубянку, Бутырки, Таганку, Лефортово) или Кресты — центральную тюрьму Ленинграда.
Эти тюрьмы не типичны для Советского Союза. Они столичные, расположены в местах, слишком близких к Кремлю и иностранцам; количество заключенных в них, сравнительно, невелико и находятся они, до некоторой степени, в привилегированном положении.
Типичными в СССР являются тюрьмы провинциальных городов, вроде ставропольской (областные и краевые), а также районные, называемые "районками". Последние, в сущности, даже не тюрьмы, а склады арестованных. Люди в них набиты, как поленья дров в штабели, а кормят там еще хуже, чем ставропольских подследственников. Заключение в районной тюрьме — беспрерывная адская мука.
Подавляющее большинство узников советской власти (исключая концлагери) заполняет именно провинциальные тюрьмы и "районки".
Двухэтажная главная тюрьма города Ставрополя выстроена в начале прошлого столетия. До октябрьской революции количество заключенных в ней никогда не превышало 200 человек.
При советской власти ее расширили вдвое, сделав несколько пристроек. Количество заключенных тоже увеличилось, но совсем не пропорционально расширению тюрьмы. В апреле 1938 года в ней томилось более 8.000 узников.
Тяжело, очень тяжело сидеть в советской следственной тюрьме. Нет, кажется, горшей пытки на свете. Но шутники из заключенных говорят:
— Прожить в тюрьме трудно только первые пять лет, а потом привыкаешь… И, помедлив, добавляют:
— Если не помрешь…
Весной 1938 года состав заключенных общей подследственной несколько изменился. С "воли" привели два десятка недавно арестованных, "свежих" людей. Это была молодежь из высших учебных заведений и армии. Попали к нам в камеру и несколько подследственных из тюрем Ростова. Ушло от нас к этому времени более тридцати человек.
Новые люди освежили в общей подследственной гнетущую атмосферу отчаяния, апатии и безвыходности и внесли сюда струю бодрости и жажды борьбы за жизнь. С их приходом будущее стало рисоваться нам не совсем безнадежным.
После них приходили и уходили многие. День шел ва днем, месяц за месяцем, но общая подследственная не пустела. Места ушедших из нее, часто в неизвестное, занимали все новые и новые страдальцы.
Островерхова в кабинете не было. Вместо него меня встретил Кравцов. Внимательно ощупал своими дымчатыми глазами и, указав на стоящий у двери стул, проговорил вполголоса:
— Садись! Обожди! Следователь сейчас придет…
Мы с теломехаником давно на "ты". Длительное знакомство на "большом конвейере" пыток привело нас к таким "близким отношениям".
Сам он шагал по кабинету из угла в угол, старательно обходя что-то на середине своего пути. Присмотревшись к тому, что обходил теломеханик, я увидел… таракана. Большой и жирно-рыжий, он неторопливо полз по полу, часто останавливаясь и поводя длинными, торчащими вперед усами…
Время ожидания в следовательском кабинете тянется томительно-медленно, как этот ползущий таракан. А Кравцов все ходит и ходит, шагами отсчитывая секунды и, подобно маятнику не точных часов, каждый раз отклоняясь в сторону.
Однообразное хождение телемеханика постепенно все более раздражает меня и, наконец, не выдержав, я зло бросаю ему:
— Да задави ты его!
Он останавливается. Смотрит на меня в упор дымчатым взглядом и, еле раздвигая тонкие губы, шелестит:
— Зачем давить? Таракан тоже жить хочет!.. Удивление и злость смешиваются у меня в обрывки яростных выкриков:
— А люди? А я? Мы не хотим жить? Таракана пожалел, а нас мучаешь! Палач!
Он ответил спокойно-тихим тоном:
— Не по своей воле мучаю! Мне приказывают! Профессия такая…
— И таракана задавишь, если прикажут?
— Задавлю…
— Ну, задави!
— Ты не следователь! Приказывать не имеешь права!
Его тупо-спокойные ответы увеличивают мою злость. Брызжа слюной от ярости, я кричу ему:
— Черт тебя побери вместе с твоей профессией! Склонившаяся надо мной физиономия теломеханика резко меняется. На ней уже нет ни следа всегдашнего спокойствия и невозмутимости. Я вижу перед собой не окаменелые черты лица, а дрожащие от страха губы и щеки. Дымка из глаз разошлась в стороны и из щелей между нею глядит непонятная мне боязнь чего-то.
— Ты брось про это болтать? — говорит он мне, запинаясь.
— Про что? — удивленно спрашиваю я.
— А вот последнее, что ты сказал.
— Про чертей, что-ли?
— Д-да…
Нелепое предположение заставило меня расхохотаться.
— Неужели ты в чертей веришь? — спрашиваю я сквозь смех.
— Как не верить при нашей работе? — тихо произносит он. — Без них откуда бы такие профессии взялись?
— Может быть, ты и в Бога веруешь?
— Нет! Не верю!
— Почему же?
— Бога нет!
— Ты в этом убежден?
— Да! Был бы Бог, так ничего этого не существовало бы!
— Чего?
— Ну, НКВД, следователей, теломехаников… В тюрьме я не раз слышал, что многие энкаведисты очень суеверны и, не веруя в Бога, верят в сатану, чертей и тому подобное. Я сомневался в достоверности этого, но вот теперь энкаведист Кравцов подтвердил то, о чем мне рассказывали заключенные…
Мою беседу с теломехаником прервало появление Островерхова. Он торопливо вошел в кабинет и, даже не поздоровавшись приторно-любезно со мной, как это обычно делал, заговорил отрывистым тоном делового и очень спешащего человека:
— Мне страшно некогда. Масса дел. Сейчас вы увидите одного вашего приятеля. Очная ставка, да-да. В моем распоряжении только четверть часа. Поэтому, дорогой мой, прошу вас не затягивать времени. На задаваемые вам вопросы отвечайте коротко. И, пожалуйста, без лишних рассуждений.
— А вы, товарищ Кравцов, — повернулся он к тело-механику, — пока свободны. Если потребуется, я вас вызову.
"Опять для меня вызовет", — тоскливо подумал я.
Выходя, Кравцов столкнулся в дверях с человеком и вежливо, даже слегка поклонившись, чего я никак не ожидал от телемеханика, уступил ему дорогу. Бросив быстрый взгляд снизу вверх на вошедшего человека, я вскрикнул от удивления и приподнялся со стула навстречу ему.
Это был мой сослуживец и приятель Веньямин. Он нерешительно и как-то боком сделал шаг ко мне.
— Михаил…
Островерхов резким окриком сейчас же остановил его:
— Подследственный! Не разговаривать! И приказал ему, кивнув головой, на стоящий у стола стул:
— Сядьте здесь! Лицом ко мне! И запомните: никаких лишних разговоров!
Затем он сел за стол в кресло и занялся перелистыванием двух папок с бумагами, видимо, наших следственных "дел"…
Я рассматриваю сидящего в полупрофиль передо мной Веньямина. Он сильно исхудал, осунулся и постарел. Виски и затылок совсем седые. На воле этого не было, ему всего лишь 27 лет. Лицо у него "тюремное", такое же, как и у меня: с глубокими впадинами щек и серо-синеватой безжизненной кожей.
Одежда на нем добротная и новая: меховой полушубок, новые ватные штаны, валенки и ушастая шапка, которую он мнет в руках. В сравнении с ним я — жалкий оборванец. Глядя на него, невольно думаю:
"Значит, Веньямин "признался во всем" и в награду за это получил передачу. Наверное его жена истратила на нее свои последние деньги. Такая передача стоит дорого, а зарабатывал он не больше моего. Признался, значит, Веньямин. Выбили из него показания… Может быть и мне… по его примеру?"
С усилием отогнав последнюю мысль, продолжаю рассматривать приятеля. Руки у него забинтованы и иогти как-то странно торчат в стороны. Бедный Веньямин! Они били его по рукам или выворачивали их. А может быть, делали с ними что-либо еще хуже.
Он искоса смотрит на меня и, встретившись со мною глазами, тяжело вздыхает и опускает голову.
Оторвавшись от перелистывания бумаг, Островерхов обращается к нам официально и даже несколько торжественно:
— Граждане подследственные! Следствие решило дать вам очную ставку. Рекомендую отвечать на мои вопросы коротко и точно, в словопрения и споры не вступать и не относящихся к делу вопросов друг другу не задавать. Предупреждаю: чистосердечные показания на очной ставке облегчат вашу участь, а вводящие следствие в заблуждение ухудшат ее… Итак, приступим!
