Сквозь стеклышки пенсне он упирается глазами-сливами в Веньямина.
— Подследственный Т-ов! Подтверждаете ли вы ваши прежние показания в отношении подследственного Бойкова?
— Да, подтверждаю, — упавшим голосом роняет Веньямин деревянно звучащие слова.
— Подтверждаете ли, что завербовали Бойкова в контрреволюционную и вредительскую организацию молодежи?
— Да, подтверждаю.
— Какая была ваша главная цель?
— Создать из молодежи Пятигорска вредительский и шпионский центр на Северный Кавказ.
— В эту организацию завербовали вы Бойкова?
— Да!
— Какая роль предоставлялась ему в ней?
— Шпионаж в пользу английской и польской разведок.
Последнего обвинения я не выдерживаю.
— Веньямин! Когда же все это было?
— Ваш вопрос к делу не относится, — резко обрывает меня Островерхов.
— Как не относится? Должен же я узнать, почему меня обвиняют в таких диких преступлениях.
Пропустив мимо ушей мою последнюю фразу, следователь раздраженно хлопает ладонью по столу.
— Обвиняемый Бойков! Держитесь на очной ставке корректно и не кричите на подследственного.
Медово улыбаясь Веньямину, он говорит ему с ободряющей ласковостью:
— Продолжайте, подследственный. Мы вас слушаем. Веньямин продолжает в том же духе, нагромождая один на другой все параграфы 58-й статьи. Среди них нет только одного: службы в Белых армиях. Нет, вероятно, потому, что большинству участников "вредительски-шпионской организации", созданной буйной фантазией энкаведистов, в 1917 году было меньше десяти лет.
Кончив допрашивать Веньямина, следователь принимается за меня:
— Подследственный Бойков! Вы подтверждаете слышанные вами здесь обвинения?…
Вредительство и контрреволюцию я, в тот момент, пожалуй бы, подтвердил. Тюрьма измотала и выжала меня всего. Сил и воли у меня почти не осталось. Их заменили советы других "сознаваться во всем". Но то, что говорил Веньямин, казалось мне чудовищным безумием, сплошной нелепостью. Поэтому на вопрос следователя я отвечаю отказом.
Островерхов передернул плечами.
— Как хотите! Вам же хуже будет!
Он нажимает кнопку звонка на столе. В кабинет входит конвоир.
— Уведите арестованного, — указывает ему на меня следователь.
В это мгновение Веньямин сорвался со стула и, протягивая вперед свои забинтованные руки, бросился ко мне с криком:
— Михаил! Ты видишь? Пойми, пожалуйста! Иначе я не мог. Они выбили из меня показания!
Вскочив с кресла и быстро обогнув стол, Островерхов стал между нами, отталкивая от меня Веньямина. Вместо ласковой улыбки у следователя волчий оскал зубов и в словах не сахар, а злость.
— Бросьте дурака валять! Здесь ваши телячьи нежности не требуются! Идите на свое место! — кричит он Веньямину.
Мой приятель съеживается, втягивает голову в плечи и послушно бредет к стулу. Конвоир выталкивает меня в дверь. Уходя, я слышу опять ставший медовым голос следователя, говорящий подследственному:
— Ну-с, дорогой мой! Подпишите ваши показания. Вот здесь, здесь и здесь…
— Перед нами книга в коленкоровом переплете. Раскрываем обложку. Н. В. Гоголь "Мертвые души". Издание И. Д. Сытина. Москва, 1902 год… Переворачиваем страницу. Глава первая. "В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая, рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом все те, которых называют господами средней руки…"
Так начинает свой рассказ Петр Васильевич Лавринский, литературный критик, известный еще в дореволюционные времена и арестованный "за вредительство на идеологическом фронте". Он, собственно, не рассказывает, а читает так, как написано в книге, не выбрасывая ни слова из нее.
Память у него феноменальная. Он помнит наизусть "Анну Каренину", "Хаджи Мурата" и "Воскресение* Льва Толстого, "Преступление и наказание" Достоевского, "Тараса Бульбу" и "Мертвые души" Гоголя, "Евгения Онегина" и "Капитанскую дочку" Пушкина, "Героя нашего времени" Лермонтова и множество других книг.
Даром художественного чтения Петр Васильевич одарен в полной мере. Такого искусного чтеца редко услышишь с эстрады. Камера слушает его, затаив дыхание, стараясь не перебивать кашлем и воздерживаясь от всяких замечаний. Когда рассказчик кончает или объявляет Перерыв, заключенные награждают его тихими (чтоб не услышал надзор), но щедрыми аплодисментами…
Бывший купец первой гильдии Савва Ильич Карпушин рассказывает "вкусно". Тема его рассказов единственная, но в тюрьме она никогда не надоедает. Почти каждый день Савва Ильич повествует нам, как до революции он и другие купцы ели и пили на ярмарках. Начинает он обычно издалека и к главному подходит не сразу:
— Расторговались мы к вечеру вконец. Ну, прямо ничего не осталось. Как водится, поехали, конечно, в заведение. Там все своим порядком: орган играет, цыгане поют и пляшут, кто чай пьет, кто закусывает. А кое-кто уже и пьяненький.
"Заказываем мы ужин. На первое уху стерляжью, на второе поросенка с хреном и третье — сырники в сметане. А на сладкое у нас три чурековских арбуза в обхват. С собой привезли.
"Перед ужином, конечно, легкая закуска под водку: икорка зернистая, балычок астраханский, селедочка рижская, колбаска колечками, нежинские огурчики малосольные и всякое прочее. Выпили мы, закусили, как следует и позволили подавать ужин. Он, ужин то-есть, конечно, по том временам, скромный, без разных там деликатесов, но вкусный, сытный и прямо скажу при советской власти мною невиданный. Уха стерляжья паром дышит, как живая, и это ее дыхание вызывает аппетит волчий. По верху у нее жирок желтенькими кругляшками, а зачерпнешь с под низу, глянешь на стерлядку, так она, подлая, сама к тебе в рот просится…
В противоположность рассказам Петра Васильевича, повествование Карпушина заключенные прерывают чуть ли не ежеминутно. Вопросы и замечания, сыплются на него, как мука сквозь сито.
— Много жиру-то, говоришь, в ухе было?
— А стерлядь как? Не переварилась?
— Поросенок, небось, молоденький. Косточки, поди, на зубах хрустели.
— Водка под икорку с балычком хорошо шла?
— Да-а! При советской власти мы этого не пробовали!
— Но при старом-то режиме и нам приходилось.
— Один бы разок так поесть, а потом и умирать можно.
Слушатели облизываются и глотают голодную слюну…
Вместе с новыми людьми, пришедшими с "воли" в общую подследственную, появились здесь и рассказчики. Большинство их было новичками среди нас, но обнаружились они и между камерными старожилами. Рассказывали по-разному: одни хорошо, другие плохо, а иные так, что почти каждая их фраза вызывала у заключенных безудержный смех.
Один из урок, например, часа два смешил нас "Сказкой про любовь", состоящей из таких выражений:
"Сперва он ее обожмал, потом всосался в ейные губы, а после повесил свою голову на плечи и почапал".
От всей души смеялись мы и во время выступления молодого колхозного паренька Сени Зыбина, рассказавшего нам "Сахаринский романец". Начинался он так:
"Посередь самой Африки расположилася знаменитая Сахаринская пустыня. А в той пустыне проживает лютая тигра. И до того она лютая, что всех тамошних индейцев по разным пустынным закоулкам поразогнала…
Почти в каждой камере любой советской тюрьмы есть рассказчики. Заключенные называют их "живыми книгами". Прозвище меткое, подсказанное тюремным бытом. Рассказчики заменили собой, — и не без успеха, — печатные книги, которые по приказу наркома Ежова запрещены для заключенных советских тюрем.
Рассказчиков уважают в камерах и это не удивительно. Ведь они своими рассказами не только развлекают заключенных, но и помогают им легче переживать тюремное заключение. Перенося слушателей в другие страны, повествуя о героях, о борьбе сильных, волевых людей и конечном торжестве правды и добра над злом, "живые книги" отвлекают заключенных от окружающей тяжелой обстановки, дают им часы отдыха и вдохновляют на сопротивление врагам: следователям и теломеханикам. В благодарность за рассказы заключенные предоставляют лучшие места в камерах "живым книгам "и подкармливают их, когда это возможно.
Репертуар рассказчиков разнообразен и бесконечен. За пять с лишним месяцев в общей подследственной я услышал "Дон Кихота" Сервантеса и повести Гоголя, "Утраченные иллюзии" Бальзака и рассказы М. Зощенко, почти всего Пушкина, Лермонтова и больше десятка романов Брешко-Брешковского, "Трех мушкетеров" и "Графа Монте-Кристо" Дюма, "Братьев Карамазовых* Достоевского, "Бравого солдата Швейка" Я. Гашека и многое другое, среди которого были и книги без названий, и произведения позабытых авторов, и сочинения самих рассказчиков и сотни анекдотов.
