Ознакомительная версия.
Так решалась проблема «раскольников», и это показывает, каким был сам еврейский вопрос, который в то время действительно стоял на повестке дня; о нем судили официально и в принципе меньше с расовой точки зрения, чем с религиозной. Антисемитизм как вопрос принципа возник в Древнем мире и в Средние века из-за экономических и религиозных конфликтов. В современном мире он распространился – отчасти открыто, а отчасти скрытно – по всей Европе и Америке. Однако в Германии, где по отношению к евреям имела место определенная доля презрения и пренебрежения, имелись большие слои населения, в которых такое отношение едва ли прослеживалось вплоть до 1914 года. Только среди интеллигенции и потом среди тех, кто читал Вагнера, Ницше, Хьюстона, Чемберлена, подобное отношение нашло своих приверженцев. В целом доктрина антисемитизма оставалась чем-то довольно абстрактным, чем-то, что не вполне имело смысл. Во многом это относилось и к офицерскому корпусу: «Армия не проеврейская, однако она и не антисемитская». Если еврей в Первую мировую войну вел себя с отличием, выказывал отвагу на поле боя или проявлял себя исполнительным солдатом, то его признавали и почитали, как всякого другого. Две тысячи «германских подданных еврейского вероисповедания» (как тогда говорили) были призваны на эту войну, равно как и 1200 офицеров-медиков и военных чиновников, и среди них были многие, заслужившие высокие награды, даже высшую германскую награду за доблесть.
С другой стороны, немало людей было склонно думать, что было слишком много евреев, занятых на «легкой» работе за линией фронта, и особенно в военных экономических организациях (которые в любом случае не пользовались популярностью); это вызывало так много нареканий на фронте, что начиная с зимы 1916/17 года и далее власти приказали некоторым образом «прочесать» ряды тыловиков.
Вальтер Рейнхардт, вюртембергский генерал, который был назначен военным министром Пруссии в ноябре 1918 года, был, в общем, за равные права для евреев, включая право быть призванными на военную службу. В то же время он прекрасно понимал, что это было «вероятно, не то, что от него ждали». Рейнхардт был человеком, привыкшим думать о себе, а его карьера в армии научила его исключительно хорошо понимать настроение и нравы офицерского корпуса сверху донизу. Его осторожные высказывания являются показателем того, насколько велико было разнообразие мнений по отношению к еврейскому вопросу среди офицеров. Зимой 1918/19 года произошли революционные мятежи, и ведущая роль, которую в них играли евреи, очевидно, нанесла некоторый ущерб всему еврейству в целом. Офицеры, почувствовавшие, как земля зашаталась у них под ногами, и ранее в целом настроенные проеврейски, теперь, естественно, стали менять свое мнение. Между тем политика Рейнхардта оставалась неизменной, намеренно «реставрационной» по своему характеру, ибо среди большого количества имевшихся в наличии офицеров число избранных евреев не было впечатляющим. Отсюда следует, что в более поздние года очень немногие офицеры были вынуждены покинуть вермахт по расовому признаку согласно так называемым нюрнбергским законам. Как вспоминал адмирал Редер, только два офицера из всех флотских офицеров были вынуждены уйти, и о них позаботились, чтобы они получили хорошую и подходящую работу в гражданской жизни. Когда разразилась война, их приняли обратно на флот. Более того, старшие офицеры успешно заступались за младших офицеров, которым грозила опасность по причине «их не чисто арийского происхождения»; известно лишь о нескольких из них, кто пострадал из-за своей родословной. Нет причины сомневаться в том, что в целом в армии все устраивалось таким же образом. То, что реально имело значение, – это порядочность офицера. Разумеется, в люфтваффе вопрос, кто еврей, а кто – нет, решался самим Герингом.
Во время Второй мировой войны и особенно во время русской кампании еврейская проблема получила фундаментально иной аспект во всем вермахте. В России это было совсем иначе даже по сравнению с тем, что имело место в польскую кампанию. Там впервые преследование евреев в наиболее брутальной форме было приведено в действие в качестве орудия войны; и даже поражение под Сталинградом не открыло финального акта страшной трагедии. В каждой армейской газете (большинство которых редактировалось членами нацистской партии), на каждом фронте – от «Атлантической стены» до степей России, от африканской пустыни до арктического круга – систематически проводилась кампания ненависти к евреям. На русском фронте за словами последовали действия – фактически массовые убийства. Многие генералы вермахта всеми силами старались противодействовать широко распространившемуся ужасу, который подобные вещи вызывали у офицеров и рядового состава. На русском фронте генералы, похоже, в большой степени преуспели в том, чтобы удерживать вермахт от бойни, как таковой, и от формальной ответственности за нее. 24 сентября 1941 года, например, штаб южной группы армий (фон Рундштедт) направил всем подразделениям следующий циркуляр: «На оккупированных территориях задача расследования и сопротивления вражеским действиям и элементам (коммунистам, евреям и т. д.), которые не входят в вооруженные силы врага, принадлежит исключительно специальным коммандос полиции безопасности и службе разведки, и они примут необходимые меры под собственную ответственность. Отдельным членам вермахта запрещается действовать по собственному усмотрению, и членам вермахта запрещается присоединяться к эксцессам по отношению к евреям: они не должны присутствовать или делать фотографии, когда специальные коммандос принимают собственные меры».
Приказы подобного рода редко издавались, когда действия, которые они запрещали, уже имели место. Более того, существуют свидетельства, что даже после того, как приказ был издан, вермахт иногда помогал специальным коммандос в их чудовищной работе. Имеется, например, рапорт службы безопасности о 53 432 казнях, проведенных во второй половине октября 1941 года в одной только Украине одним специальным коммандос; утверждается, что жертвы были «главным образом евреи и опять же большое количество еврейских военнопленных было передано в руки вермахта». И вновь подробный рапорт из Борисполя, где за два дня было расстреляно 1109 еврейских военнопленных, особенно подчеркивает, что «гладкость, с которой была проведена операция в Борисполе, объясняется не в меньшей степени эффективной поддержкой, оказанной местными подразделениями вермахта». Таково было положение вещей в то время; подобные «успешные истории» были склонны, вне сомнения, содержать большую долю преувеличений или приукрашивания для штаб-квартиры в Берлине. Однако, столкнувшись с рапортами о сотрудничестве коммандос с местными подразделениями вермахта, трудно поверить, что это – чистейшей воды измышления. Службы безопасности участвовали в фанатичных оргиях уничтожения, а генерал-лейтенант Хейзингер, в то время глава оперативного штаба армии, едва ли был одинок в своем мнении (которое он позже подкрепил клятвой), «что он всегда рассматривал эти жестокие методы как военное безумие, которое без необходимости добавляло армии трудностей в борьбе с врагом».
По словам генералов фон Зенгера и Эттерлина, использование столь организованной жестокости против беззащитных расовых меньшинств было оскорблением военной чести. И в самом деле, между нацистской партией и солдатами пролегала непроходимая пропасть. Партия претендовала на то, чтобы эта адская работа стала необходимым следствием «религиозной веры», и взывала к Провидению и к исторической культурной «миссии», в то время как армия поддерживала идею «рыцарства», стремилась сохранять верность кодексу, на принципах которого германский офицер воспитывался с самого начала и вплоть до 1933 года.
Глава 30
Мораль, «материализм», «милитаризм», манеры
Эти кошмары организованной жестокости основывались на вызванных к жизни национал-социалистами темных сторонах человеческой личности. В противоположность им этические принципы, которым следовал офицерский корпус вплоть до конца XIX века, отвечали общечеловеческим нормам нравственности. Например, офицеры тревожились о том, как они должны вести себя, если их сотоварищ совершает самоубийство, и эта проблема волновала весь корпус, вплоть до самого императора. Вильгельм I все еще придерживался строгих религиозных взглядов; он не одобрял того факта, что «офицерский корпус должен часто объявлять в газетах о смерти офицеров, совершивших самоубийство». Сведение счетов с жизнью такого рода могло породить глубокие переживания, признавал он, но они не оправдывают «офицерский корпус, который публично выражает сочувствие тому, кто расстался с жизнью и при этом пренебрег своим долгом по отношению к Господу и своим товарищам». Впрочем, Вильгельм II занял гораздо более снисходительную позицию: он соглашался с тем, что «офицер, который покончил жизнь самоубийством, может в исключительных случаях быть похоронен с воинскими почестями, а офицерский корпус может дать объявление о его смерти в газетах».
Ознакомительная версия.
