Ознакомительная версия.
Моральное поведение офицеров вне службы не требует особого внимания в данной книге. Но в любом случае оно вряд ли было лучше или хуже поведения их современников с тем же уровнем образования. Все, что имеет значение для нас, во всяком случае, до определенной степени, – это то, как относились к отдельным личностям, совершившим серьезные нарушения морального кодекса. Здесь на самом деле можно проследить ту же эволюцию мысли, как и в вопросе о дуэлях. Во времена Фридриха-Вильгельма IV Прусского и Людвига I Баварского преобладал этический стандарт. Король Баварии не получал особого удовольствия, выслушивая проповеди, однако, когда дело доходило до содержания любовниц, он относился к этому серьезно. Он называл это «положением дел, которое шло вразрез с честью офицерской профессии и морали». Он дал проверяющим генералам строжайшие инструкции по этим вопросам и ясно дал понять, что ждет, чтобы старшие офицеры подавали хороший пример, ибо, по его мнению, наилучшим лекарством было «обращение к чувству чести, а если это не помогало, то перевод». Его отец также не был склонен «продвигать по службе тех подданных, которые не заботились о том, чтобы поддерживать свой почетный статус и не вели себя в строгой, моральной и заслуживающей уважения манере».
В 1841 году скандал, разразившийся на бале-маскараде в Берлинском оперном театре, также подвиг Фридриха-Вильгельма IV довести до общего сведения в его эмоциональной манере, что «его почетное призвание не пострадает, если он потеряет того, чье поведение показывает, что истинное представление о чести для него не имеет значения». Это произошло в то время, когда проект регуляций по судам чести готовился прусским кабинетом. В преамбуле к своему приказу король воспользовался следующими словами: «…благородство ума, которое одно только и есть настоящее благородство и без которого не может быть общественных приличий, – это то, что я ожидаю от высших слоев общества в целом и особенно от офицеров моей армии; согласно этому стандарту я буду судить ценность отдельного человека и назначать его на соответствующее место и в отношении высших должностей, и в отношении социального порядка».
Это никоим образом не может свидетельствовать о том, возбудило ли это на практике возвышенное представление о частной морали и можно ли было это в полной мере отнести к осуждению и наказанию в каждом отдельном случае или только в принципе. В королевских указах того времени выражались идеалы прежних времен; однако на практике преобладал традиционный моральный кодекс офицерского корпуса. В целом вопросы морали, а также дуэлей выглядели так, словно офицеры были озабочены только защитой не персонального, а коллективного интереса офицерской профессии, задавшись вопросом: угрожает ли поведение сотоварища-офицера репутации или положению всего братства[35]. Этот вопрос был скорее вопросом обычая, чем морали, этикета, чем этики. Настоящей нормой было поведение «приличного человека».
Предполагается, что «приличный человек» ведет себя как те, кто устанавливает стандарты, и от него ожидается, что он будет избегать того, что может вызвать их неодобрение. Он соотносит свои поступки и оплошности с внешними стандартами. Этот переход морального центра от него самого к коллективному моральному центру его группы типичен для любого тесно переплетенного между собой человеческого сообщества. Доминирующим является, если воспользоваться фразой Фридриха фон Визера, – психология анонимности, которая основывается на том, что «люди» думают. Если дух сообщества глубоко укоренился в коллективном кодексе группы и если он стал жизненно важной «биологической» потребностью группы, то тем более отчетливо группа будет склоняться к такой безликой психологии. В офицерском корпусе это было развито в весьма высокой степени, а особый опыт войны только укрепил бы такое положение. Страху перед неминуемой смертью автоматически противостояли честь и мужество, а они, в свою очередь, отчасти приводились в действие мыслью: что скажут другие офицеры, если ты струсишь? По самой своей природе героический инстинкт презирает смерть, но этот инстинкт по-настоящему силен и активен, когда ставит человека перед необходимостью думать «о других», о товарищах-сослуживцах и прямо или косвенно – о людях, находящихся под его началом.
В основе этого лежит идея, объясняющая, почему товарищество играет главную роль во всей офицерской жизни и почему оно всегда методично опекалось высшими властями. Первый долг офицера, как ему говорили, состоял в том, чтобы культивировать истинный дух товарищества; это дело «старших по чину» – обучать молодых. Это ответственная задача; они должны всегда иметь это в виду и оберегать тесные отношения между сотоварищами-офицерами. Это представление больше всего ударило регуляциями и запретами по частной жизни офицеров. В Пруссии высшее командование было наиболее активным в преследовании этих идеалов, а причина этого, несомненно, заключается в том, что из-за размера прусской армии старшим офицерам трудно было держать в поле зрения каждого человека. В Баварии, Саксонии и Вюртемберге офицерский корпус был намного меньше, поэтому личные контакты и надсмотр осуществлять было намного легче. Здесь можно было наблюдать за поведением младших офицеров и офицеров-кандидатов и делать выводы о том, насколько они готовы к дружескому общению, до какой степени склонны замыкаться в себе, популярны ли они среди товарищей и так далее.
Одно из важнейших средств цементирования отношений между офицерами начало вырисовываться в конце XIX века – им был общий обеденный клуб офицеров, который в армии называли «Казино», а во флоте «Кутерьма». Любое общество или клуб извлекает огромную пользу из владения собственным постоянным местом для встреч, будь это целый дом или только комната, но это так же эффективно, как униформа или любой отличительный знак. Изначально такие клубы создавались для того, чтобы сделать жизнь молодых, неженатых офицеров дешевле и удобнее, но со временем клубы превратились, как говорили, «в лучшие и наиболее подходящие места для встреч». Именно там прежде всего, а не в общественных местах, молодые офицеры должны были обучаться и искать себя; таким образом, все высшие офицеры с удовлетворением восприняли указ императора от 1 января 1897 года. Мы видим в этом социологическую параллель в тенденции прусского дворянства времен Вильгельма II – сосредотачиваться в определенных гвардейских полках и в провинциальной гвардии и делать их своего рода заповедниками.
Теперь, когда подобного рода заведения стали популярными, начали проявляться некоторые негативные моменты, а именно страх перед внешним миром, перед его чуждой, соблазнительной и разделяющей силой. Сообщество начинает терять уверенность в собственной силе притяжения. Признаки этого проявились в упомянутом указе от 1 января 1897 года, в котором император выказывает свою тревогу за младших офицеров, часто посещающих общественные места, «вступая в контакты, которые могут привести их к конфликту с исполнением долга офицеров и, более того, могут иметь для них самые тяжелые последствия». Та же нота звучала и в 1911 году, когда офицеров предупреждали, что нежелательно посещать «послеобеденный чай» в больших берлинских отелях по той причине, что там собиралось весьма «смешанное» общество. Это была почти паническая попытка самоизоляции касты перед лицом идей, трансформировавших остальной мир.
Еще более опасным был риск того, что изолированная каста могла начать воспринимать простые внешние признаки современного капиталистического общества – их материальные жизненные стандарты. Фактически офицерский корпус уже был слишком заражен тягой к роскоши, чтобы его можно было удерживать под контролем рядом средств, рекомендованных императором.
Стремление поддерживать более высокий, зачастую экстравагантный образ жизни был типичен, однако глубинные причины этого скрыто вырабатывались на уровне инстинкта, – разумеется, этого не осознавал ни отдельный офицер, ни офицерский корпус в целом. Еще один фактор – это экономическая революция, хотя, возможно, и не самая главная причина. Короче говоря, перемены в офицерском корпусе коренились в преобразованиях, которым подверглось само общество. Прусский офицерский корпус был «первым сословием в государстве», и в качестве такового он провел последние двести лет или около того обладая безоговорочным правом лидерства. Несомненно, их превосходящие достоинства выделялись на фоне прочих сословий и классов Пруссии. Однако Французская революция произвела небывалый хаос в частной и общественной структуре всех европейских государств; и с тех пор молодое поколение прусской буржуазии, а в некоторой степени и старое поколение оказывало давление на государство, чтобы то признало новый тип лидера и новые права руководства. Целью было ввести обновление старого, некомпетентного рейха в формы нового и сильного, который должен по-настоящему господствовать над своими составными частями. Более чем чего-либо они хотели, чтобы естественные права человека были зафиксированы в конституции. Буржуазия была на марше, и, хотя она оказывала давление на верхние и нижние слои, силы «реакции» упорно сопротивлялись. Тем не менее в армии высшие чины почувствовали, что старому социальному превосходству был брошен роковой вызов, и такое ощущение постепенно распространялось. Чем больше их реальное социальное превосходство ослабевало перед неисчислимыми нападками времени, тем более инстинкт самосохранения заставлял офицеров цепляться за внешние признаки «власти», «уважения», за ценности той фикции, которая в наше время называется «престиж». Такое цепляние за статус, такая приверженность внешним эффектам, которые, как понимал каждый, больше не соответствовали реалиям социальной и политической жизни, жажда престижа, в сущности, втягивали офицеров в «роскошь и долги», как это называют военные историки.
Ознакомительная версия.
