Когда началась реакция, прямых улик против отца не нашлось, но все же его перевели по службе в Хабаровск, где он некоторое время наблюдался жандармским ведомством. Ничего предосудительного за ним замечено не было, и он продолжал вскоре службу в почтово-телеграфном ведомстве на станции Пограничная, недалеко от Владивостока. Здесь родился я. Шла первая мировая война. Отец получил назначение начальником почты при российском консульстве в Китае, город Ханькоу. Это было последнее место его службы. Здесь он заболел и умер в 1919 году. Поездка в Японию, в города Нагасаки и Фукуока, лечение у хороших японских врачей не привело к выздоровлению. Нервный спазм пищевода предложено было лечить в обход пищевода, т.е. трубкой в желудок. «Жить с дудкой не хочу», — заявил отец. Не знаю, цела ли его могила в Ханькоу. Может хунвейбины надругались над нею. Мне не дано это видеть и знать.
Моя мать Павлина Николаевна Толмачева, урожденная Пачева, болгарка. Ее предки бежали от турецкого ига в Россию. Правительство Российской империи выделило братьям славянам земли на юге Украины. Так там образовались болгарские села, были на этих землях и села немецких колонистов. Шли года, некоторые болгары переселялись в города, оседали там. Отец моей матери Николай Дмитриевич Пачев заведовал винными подвалами какого-то грека-виноторговца в Одессе, где родилась моя мать в 1881 г. Ее мать Евгения Григорьевна, урожденная Попова, имела, кажется, довольно большую родню в одном из болгарских сел. Семья Пачевых, в прошлом связанная своими корнями с крестьянством, с хлеборобами, в городе уже по тогдашним понятиям относилась к мещанству. Жили скромно. Только четверым детям сумели дать образование, а было достигших взрослого возраста восемь: четыре сына и четыре дочери. Три дочери: Павлина, Милица и Елена окончили гимназию и один из сыновей — младший — Петр, окончив гимназию, получил еще техническое образование. Моя мать, окончив гимназию, закончила еще акушерские курсы, а после замужества с помощью моего отца овладела знанием английского языка. Когда мой отец с женой приехал в Колчаново к своей матери и всей толмачевской родне, то его мать, строгая и властная женщина, не скрыла от сына, что она шокирована таким мезальянсом — дворянин женился на мещанке, родня которой болгары-крестьяне. Мой отец, чуждый дворянской спеси, в беседе со своей матерью подчеркнул, что в свое время граф Шереметьев женился на крепостной крестьянке, и устои империи не рухнули, и дворянство в обморок не упало. Впрочем, моя мать, тактичная и умная женщина, к тому же мастерица шить, вышивать и готовить вкусные блюда, сумела растопить дворянский лед в сердце свекрови. Моя мать рассказывала мне, что мой отец, истинный сын Великого Новгорода, был человеком свободомыслящим, всегда имеющим собственное мнение и никогда не подпадающим под чужое влияние. Одним словом — новгородец. Смерть отца едва не погубила мать, только то, что у нее на руках был я, а мне тогда не исполнилось еще трех лет и последние слова отца: «Береги сына и живи ради него», — были тем импульсом к жизни, который поддерживал эту мужественную женщину.
После смерти отца мама и я уехали во Владивосток. Здесь моя мать стала работать в отделе иностранной корреспонденции Главного почтамта города. Ей пригодились знания английского языка. Не буду подробно распространятся, как было трудно жить во Владивостоке в то время. Менялись правительства, в городе хозяйничали то казаки атамана Семенова, то японцы, оккупировавшие город и помышлявшие отхватить Приморье. Но им помешали американцы, тоже высадившие военных моряков во Владивостоке. Жили мы у различных хозяев, сдававших комнату маме. Мама брала меня на работу, и я сидел на маленьком коврике у нее под столом. Помню два эпизода нашей жизни. Жили мы тогда в районе Голубиной Пади. Так назывался жилой район на возвышенности, можно сказать на сопках, окружающих Владивосток. Была зима, чуть брезжил рассвет, и мама со мной спешила на работу. Впереди темная мужская фигура, увидев маму, шарахается в сторону, но, увидев меня, говорит маме, что сейчас так опасно ходить в такое время, что он испугался, приняв маму в предрассветном мраке за грозящую ему опасность. Пошли вместе. Он тоже спешит на работу. Идем по тропинке между снежными сугробами по склону. Вдруг мужчина останавливается и говорит: «Мешок» — и ощупав его, с ужасом восклицает: «В мешке тело, на ногах женские туфли на каблуках, Боже, убили женщину!» Так мы с мамой ходили на работу. Однажды мама шла со мной, держа меня на руках, я устал идти пешком. Мне ведь тогда не было пяти лет. Улица, по которой мы шли, полого спускалась к центральной улице города — «Светланке». Там шла стрельба. Из ворот частного одноэтажного дома выбежала пожилая женщина и стала отговаривать мою маму идти туда, где стреляют, а мама ответила, что если она не придет на работу, ее уволят. «Оставьте ребенка у нас, — попросила женщина. — Ведь вы идете на смерть». Мама оставила меня, вручив и документы мои (метрическое свидетельство). К счастью, она вечером вернулась живая, а мои слезы в течение дня успокаивала собака — сеттер по кличке «Норма». Так нас приютила семья Микрюковых. Дочь и зять хозяйки были в партизанах, которые боролись против японцев в отступивших в Приморье частей белой армии. Скажу одно: редкое мужество моей матери помогло нам выжить в эти сумбурные годы. Наделенная добрым, отзывчивым сердцем и твердым, гордым мужественным характером, она жила мною, своим единственным сыном, не помышляя о новом замужестве. Ей, только ей я обязан тем, что она воспитала во мне черты порядочного человека, воспитала во мне чувство чести, которое превыше жизни.
Много пришлось пережить моей матери за свою девяностолетнюю жизнь. Она умерла на 91-м году жизни 12 октября 1971 года. Только четыре войны пережить и прочувствовать умом и сердцем — это уже подвиг. А беды: смерть мужа, перелом бедра сына в гололедицу во Владивостоке, когда ведущий хирург городской больницы Кеслер сказал, что мальчик останется калекой — хромым на всю жизнь, и несказанная радость, что это не произошло. Сколько волнений: русско-японская война 1904 года, ранение мужа, первая мировая война, в промежутке — боязнь за мужа, участника революции 1905 г., смерть мужа, гражданская война в России, в Приморье, тяжелая борьба за существование, нелегкая жизнь в Нижнем Новгороде, осуждение сына и уверенность, что он погиб. Отечественная война и все лишения, связанные с войной. Великая радость, когда вернулся сын. А от радости тоже умирают — сердце не выдерживает. Такова героическая жизнь моей матери. Да успокоит Бог ее душу! До своей смерти я благодарен своей матери. За ее любовь, мужество, за ее героическую душу.
«Кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить».
А. Герцен
Заканчивая свое повествование о трудном отрезке моей жизни, я не могу не возвратиться к размышлениям о том, как это было. И возникают ставшие стереотипными для русской интеллигенции вопросы: кто виноват, что делать? Кому это выгодно? И будет ли за все это возмездие? Должен заметить, что глубина размышлений, требовательность к себе и другим людям нередко приводит к разочарованиям. Анализируя пройденный мною жизненный путь, я могу сказать, что ясность видения и понимание действительности и, как следствие, неприятие лжи, отвращение к сталинизму пришли ко мне не тогда, когда я перестал сосать грудь матери или в школьные год. Именно так «фантазируют» сейчас некоторые «борцы» антисоветчики и антикоммунисты. По их сказочно-былинным «воспоминаниям» они еще в школьные годы на стенах школы расклеивали листовки против Сталина и советской власти. И как только они остались в живых и даже многие не сидели в тюрьмах и лагерях? Но сейчас они страдальцы, и им нужна гуманитарная помощь. Впрочем, об этом уже говорил в главе 65. Да, только после того, как я на себе испытал всю лживость, лицемерность, подлость и жестокость сталинского режима, после того, как я убедился, насколько массовы и жестоки репрессии, применяемые сталинскими опричниками к народу страны «социализма», только тогда я полностью прозрел. Но Михаил Алексеевич Куликов, но Соломон Абрамович Фих?Что заставило их своим лжесвидетельством отправить человека, не сделавшего им зла, на гибель? С Куликовым мне все ясно, я уже писал об этом неврастенике. Но Фих, мой однокашник? Я уже писал, что он был завистлив и тщеславен, а зависть — первоисточник злодеяний. Ведь и Сатана восстал против Бога из зависти. Конечно, завидовать мне, солдату Красной Армии, солдат Фих вряд ли должен был. Но в его гнусной душе все время жила неприязнь ко мне. Напрягаю память и стараюсь восстановить прошлое, студенческие годы свои и моего однокурсника Фиха Я уже писал, что он вел себя как студент-вольнослушатель, но стипендию получал аккуратно. Вел он себя, как я вспоминаю, очень самоуверенно, как бы зная, что у него есть покровитель. Мои однокурсницы Рая Гликман, очень умная и милая девушка и ее подруга Мальвина Белявская как-то шепнули мне, что бедный Буся (Соломон) Фих живет один в квартире, что его мать живет в Молотовской (Пермской) области на севере. И вот теперь, вспоминая и сопоставляя факты, я думаю, если мать Фиха была выслана на север как неблагонадежный в 30-е годы элемент, то мог ли сын сосланных родителей в ту сталинскую эпоху поступить в институт? А если все же Соломон Фих поступил, то какой ценой было заплачено за это поступление? Ценой отказа от матери? Ведь Сталин говорил: «Сын за отца не ответчик». И… по распоряжению Сталина, дети «врагов народа» водворялись в лагеря или расстреливались. А как же Фих? Думаю (это мое предположение, основанное на логике), что отказа от матери покровителям Фиха было мало, и он был завербован как осведомитель, секретный сотрудник, иначе информатор, а по-лагерному — стукач. Именно в то время стукачей внедряли в студенческую среду. Так «покровители» помогли сыну сосланной матери поступить в институт. Бывало Фих громко в аудитории в присутствии студентов приветствовать Льва Нелидова: «Здорово, жид»! На что Нелидов, у которого мать была еврейка, а отец русский, известный в городе врач, отвечал: «Заткнись, антисемит». Фих со смехом говорил: «А ты полусемит». Стоит ли говорить, что в те времена слова «жид», «хохол», «кацап» были запретными, их, во избежание неприятностей, нельзя было произносить. Но Фих бравировал, как бы вызывая кого-либо отреагировать. Итак, я убежден, что Соломон Абрамович Фих со студенческих лет был стукачом. Возможно, поэтому он не присутствовал на суде, когда меня судил военный трибунал, который, будто бы, ограничился его письменными показаниями. Когда я на Колыме, находясь на грани смерти, вспоминал, как со мной поступили, то давал себе клятву, если останусь жив, то отдам свой «долг». Порядочный человек должен всегда платить долги. А у меня «родился» афоризм: «Любая нация может иметь своего Иуду». Так что Куликов, Фих, а в историческом прошлом Майборода, Азеф, Дегаев и много еще мерзавцев не редкость в человеческой среде. Забегая вперед, скажу, что, вернувшись к своей матери с Чукотки, я уплатил Фиху долг.
