половиной года им наконец разрешили вернуться домой. Хотя Война за ухо Дженкинса так формально и не завершилась, Великобритания и Испания прекратили крупные наступательные операции и достигли соглашения об обмене пленными. Чип сел на корабль вместе с Байроном и Гамильтоном, которых он называл «двумя моими верными спутниками и товарищами по несчастью» [728]. Однако Кэмпбелл остался. После стольких лет, проведенных в плену, он сблизился со своими испанскими захватчиками, и Чип обвинил его в том, что он обратился в католицизм и от Британии переметнулся к Испании. Если это правда, то теперь члены команды «Вейджера» совершили практически все тяжкие грехи, предусмотренные статьями военного кодекса, включая государственную измену.
Когда Чип, Байрон и Гамильтон возвращались домой, они прошли мимо острова Вейджер и обогнули мыс Горн, как будто совершили путешествие по своему растерзанному прошлому. Тем не менее в предвечной тайне моря на сей раз переход был относительно спокойным. Когда они добрались до Дувра, Байрон немедленно отправился в Лондон на взятой напрокат лошади. Двадцатидвухлетний, одетый в лохмотья, без гроша в кармане, он несся мимо блокпостов. Позже он вспоминал, что ему «пришлось обманывать, проезжая через них что было мочи, не обращая ни малейшего внимания на людей, кричавших, чтобы я остановился» [729]. С грохотом проносясь по грязным вымощенным булыжником дорогам, он мчался через поля и деревушки, разросшиеся пригороды Лондона, крупнейшего города Европы с населением, приближающимся к семистам тысячам человек. Город – это «великое и чудовищное творение» [730], как назвал его Дефо, разросся за годы отсутствия Байрона: старые дома, церкви и лавки терялись среди новых кирпичных и многоквартирных зданий и магазинов, улицы были запружены каретами и повозками, толпами дворян, торговцев и лавочников. Лондон был пульсирующим сердцем островной империи, построенной за счет моряков, рабства и колониализма.
Байрон добрался до Грейт-Мальборо – улицы в фешенебельном районе в центре Лондона. Он нашел дом, где жили его ближайшие друзья. Окна были заколочены досками. «За годы отсутствия и за все это время ни разу не получив ни весточки из дома, я не знал, кто умер, кто жив и куда идти дальше» [731], – писал Байрон. Он остановился у галантерейного магазина, куда часто ходила его семья, и расспросил о своих братьях и сестрах. Ему сказали, что его сестра Изабелла вышла замуж за лорда и живет неподалеку на Сохо-сквер, в аристократическом районе с большими каменными домами, построенными вокруг буколического сада. Байрон направился и постучал в дверь дома своей сестры, но привратник посмотрел на чужака косо. Байрон уговорил слугу впустить его к Изабелле. Худощавая элегантная женщина, позже написавшая книгу по этикету, растерянно глянула на своего посетителя, потом поняла, что это не кто иной, как ее покойный брат. «С каким удивлением и радостью моя сестра приняла меня» [732], – писал Байрон. Шестнадцатилетний юнец возмужал, стал закаленным моряком.
* * *
Дэвид Чип тоже отправился в Лондон. Ему было под пятьдесят, и за долгое время пребывания в плену он, казалось, постоянно прокручивал в голове каждое несчастье, что с ним случалось. Теперь он узнал, что Джон Балкли обвинил его – прямо-таки в книге – в том, что он некомпетентный и кровожадный командир. Это обвинение могло положить конец не только его военной карьере, но и жизни. Чип в письме чиновнику Адмиралтейства осудил Балкли и его сообщников как лжецов: «Ибо чего можно ожидать от таких трусов… после того как они самым бесчеловечным образом бросили нас и уничтожили при своем уходе все, что, по их мнению, могло нам хоть как-то пригодиться» [733].
Чип горел желанием рассказать собственную версию. Однако изданию книги он предпочел кое-что получше. Он решил приберечь свои показания – и ярость – для более решительного процесса: военно-морского трибунала, составленного из коллегии судей, и все они будут такими же облеченными командными полномочиями офицерами, как и он сам. Он подготовил показания под присягой с подробным изложением своих обвинений и в письме секретарю Адмиралтейства настаивал на том, что, как только судебное слушание будет завершено, «я льщу себя надеждой… что мое поведение будет выглядеть безупречным как до, так и после нашего кораблекрушения» [734]. В одном из своих немногочисленных публичных комментариев капитан заметил: «Мне нечего сказать против злодеев до дня суда» [735] – и добавил, что никто и ничто не спасет этих людей от повешения.
* * *
История – или истории – об экспедиции продолжала захватывать воображение людей. Газетные публикации [736] множились в геометрической прогрессии, чему способствовало ослабление правительственной цензуры и повышение уровня грамотности населения. И для удовлетворения ненасытной жажды публики к новостям возник целый класс профессиональных литературных поденщиков, зарабатывающих на хлеб насущный продажей сенсационных историй. Этих людей литературные круги называли щелкоперами с Граб-стрит – на этой улице в одном из беднейших районов Лондона теснились ночлежки, публичные дома и издательские конторы-однодневки. Конечно же, на Граб-стрит ухватились за «дело “Вейджера”».
Газета «Каледониан Меркьюри» писала, что Балкли и взбунтовавшаяся команда применили физическое насилие не только к Чипу и Гамильтону, но и ко всем их сторонникам – «связали по рукам и ногам» [737], прежде чем оставить их «на произволение оказавшихся более милосердными варваров». В другом рассказе излагалось мнение Гамильтона: мол, поведение Чипа бывало «часто загадочным и всегда заносчивым и самонадеянным», однако теперь, оглядываясь назад, он, Гамильтон, понял, что капитан «всегда действовал, ведомый прозорливым предвидением» [738].
За газетами подтянулись книгоиздатели. Все хотели откусить от сочного куска, коим, вне всякого сомнения, была предстоящая тяжба между Балкли и Чипом. Вскоре после возвращения в Британию Чипа из Чили на другом судне прибыл Кэмпбелл. Он опубликовал собственный рассказ объемом более ста страниц под названием «Продолжение путешествия Балкли и Камминса по Южным морям», где защищался от обвинений в государственной измене. Впрочем, Кэмпбелл вскоре бежал из страны и вступил в испанскую армию.
Джон Байрон считал, что Балкли пытался оправдать то, что «невозможно рассматривать никак иначе, кроме как прямой мятеж» [739]. И хотя Байрон мог опубликовать собственную версию произошедшего, он, похоже, не хотел плохо отзываться о вышестоящих офицерах и предаваться «эгоизму» [740]. Между тем отчеты множились. В одной выпущенной писакой с Граб-стрит книге, под названием «Впечатляющее повествование о неудачном путешествии и катастрофе на корабле Его Величества “Вейджер”», отмечалось, что она «составлена из подлинных журналов и передана письмом лондонскому торговцу от очевидца всего этого дела». Однако, как указал ученый Филип Эдвардс, это повествование представляет собой тенденциозный пересказ – местами дословный – журнала Балкли, где каждая подробность переиначена в поддержку Чипа и устоявшейся иерархии. Дневник артиллериста
