на заре [102].
Проспект Первостроителей за их статуей начинается тропинкой среди цветущих деревьев, затем проходит через исчезнувший исправительный лагерь и становится бульваром, идущим мимо многоквартирных домов до железнодорожного вокзала в трех километрах. На фотографиях первых зданий города видно немало плохо подогнанных бревен и перекошенных окон. В любом бараке имелся красный уголок с бюстом Ленина. Однако за пару лет этих поселенцев поглотил поток политических заключенных, который увеличивался по мере разрастания сталинской паранойи, пока за долгие годы здесь не прошел миллион осужденных. Их лагеря и братские могилы лежат под городом своеобразной картой теней. На этих местах сейчас швейная фабрика, родильный дом, металлургический комбинат. Даже в музее их история отретуширована. Прошлое изменяется. Единственный памятник, который я нахожу в этой печально известной глуши, прячется за автобусной остановкой на улице Ленина: обнесенный колючей проволокой расколотый монолит, на котором знакомая формула: «Жертвам политических репрессий». Кто-то положил здесь алые гвоздики.
В 1945 году сокращающиеся ряды заключенных пополнили 50 тысяч японских военнопленных; их держали так долго и в таких тяжелых условиях, что половина умерла. Памятник им – своеобразная ирония. Они украшали город, который их уничтожил. Когда я поднимаюсь по бульварам старого центра, все дома – от арочных дверей и окон до балконов с балюстрадами и лепных карнизов – выстроены японцами. Их каменные фасады сияют в центре города тканью лепной красоты: цвет шампанского, лососево-розовый, селадоновый [103], сизый. Скромный памятник японским военнопленным стоит в сосновой роще недалеко от их гостиницы «Амур».
Но когда я иду дальше, всё изящество архитектуры рассеивается. Появляется знакомая серятина. На тротуарах – безразличные мужчины и тяжеловесные выносливые женщины с выкрашенными перекисью волосами. Машин практически нет. Кажется, что город застыл в неопределенности, ожидая какого-то события. То тут, то там перетяжки над улицами объявляют: «Я люблю тебя, Комсомольск», словно подпитывая угасающую верность. Население быстро сокращается. Большой экран на безликой главной площади показывает Комсомольск будущего – с широкими пешеходными улицами и залитыми светом набережными. Словно страна грез, он нависает над проходящими под ним людьми.
Мне вспоминается старая Россия сорокалетней давности. В витринах ничего нет. Хмурые продавцы и кассиры огрызаются. В регионе, где полгода минусовая температура, я захожу в кафе через завернутые в изоляцию металлические двери и часто не вижу ничего, кроме столов с составленными стульями или запертой внутренней двери. Любой офис спрятан в муравейнике других, нужно добираться по неосвещенным коридорам, где большинство дверей закрыты. Я пытаюсь найти священника, которого знал двадцать лет назад – офицера КГБ, ставшего баптистским священнослужителем, – но дверь его старой квартиры открывает сердитый незнакомец в потертом свитере, разбуженный посреди дня или поднятый после пьянки; он никогда не слышал о моем знакомом.
Я рискнул обратиться к Александру. Хочу добраться до далеких поселений и нашел в интернете, что этот человек устраивает поездки на рыбалку по отдаленным притокам Амура. Такое может вообще не сработать, и я с беспокойством жду его появления в своем потрепанном отеле. В холле поочередно появляются подозрительного вида юноша, старуха, продающая сигареты, развязный пьяница. Молча репетирую оправдания для отказа, которые может привести Александр. Наконец входит крепко сложенный мужчина в армейской форме, с охотничьим ножом на ремне и отпущенной каштановой бородкой. Он выглядит как идеальный сибиряк, быть которым мечтают школьники, как первопроходец лесных глухоманей, которые якобы исчезли.
К моему облегчению, это и есть Александр. Он откровенно оценивающе смотрит на меня. Не знаю, что видит он. Я вижу гиганта лет тридцати пяти, излучающего обоснованную, даже дерзкую уверенность в себе. На улице он оживляется, идет быстро. Бегло говорит на американском английском.
– Выучил на работе. Работал на Сахалине на одну американскую газовую компанию, потом на Чукотке у канадских золотодобытчиков. Платили хорошо, но работа – дерьмо. Парни там только и думали, чтобы трахнуть девушек, русских малолеток, тем нужны были деньги или шанс попасть в Штаты. В конце концов я решил, что мне достаточно. Хотелось независимости. Жена сказала: делай то, что нравится. Начал заново, занимаюсь вот этим.
Даже при таких размерах люди на улице просят у Александра сигарету или огоньку. Есть в нем какая-то неиспорченность. Последние мои сомнения исчезают вместе с первой кружкой пива в шумном баре. Он смотрит мне в глаза и говорит:
– Вот как мы сделаем. Есть у меня знакомый – Игорь. У него «Лендкрузер». Бизнес связан с пушниной, он занимается соболем, но знает рыбаков на севере, которые возят нас. Тоже браконьеры, но вот так уж они живут. Игорь будет тут послезавтра. – Он видит мою гримасу. – Все в порядке. Я знаю его. Он будет.
В следующие три дня Александр находит бары и ресторанчики, о существовании которых я не подозревал. Он ест и пьет в умопомрачительных количествах. Обнаруживаю, что погружаюсь в пивную праздность, опрокидывая кружки эля «Харбин», хольстеновского «Мира настоящих мужчин» и местного пива, на этикетке которого Муравьев-Амурский сжимает кружку, а еще фигурируют нанайка, хоккейный чемпион и Хабаров. После каждой второй порции Александр выходит на улицу покурить, и мне мимолетно вспоминается Лян.
Но у Александра нет городских проблем – а если и есть, он избавляется от них на природе. В городе у него жена и двое маленьких детей, однако ему не терпится путешествовать по глуши. Лес дает глубинное воодушевление и парадоксальный покой.
– Двадцать минут езды – и можно оказаться в каком-то совсем диком месте, – говорит он. – Олени будут пастись. По дороге в Советскую Гавань доезжаешь до перевала, и перед тобой долина, и никого – только тайга. Ты в горах в тропическом лесу, а с деревьев свисает мох. Южнее лес такой плотный, что едва прорубаешь дорогу. Надеюсь, я смогу показать это своим детям. А ведь есть еще и рыбалка…
Ему хочется, чтобы я ощутил эту страсть. В сонном баре его кружка пива остается нетронутой. Его голос окрашен восхищением. На тихом островке, где он часто рыбачит, летают стаи уток, а берега изукрашены отпечатками копыт оленей и следами кабаньих раскопок. Он любит находить особые участки реки, изучать заводи и отмели, где скрывается рыба, а потом ощущать внезапную дрожь удилища и рывок: щука, карась, змееголов…
Он спрашивает:
– Вы когда-нибудь рыбачили?
– Только в детстве. – Мне вспоминается ловля на канадской реке, когда мою руку поддерживала рука отца.
– Канада, – говорит Александр. – Медведи.
– Никогда не видал ни одного.
– Ну, если увидите тут медведя, просто стойте во весь рост. Делайте себя больше.
– Для вас это нормально. Вы бы медведя до смерти напугали. Я бы залез на дерево.
– Медведи
