каменные лица, глядящие с общим отчуждением, кажутся замурованными в своем собственном времени. Они за рамками возраста даже дедов этих тинейджеров.
– Настоящие ветераны, должно быть, это ненавидят, – говорю я.
– Едва ли кто из них остался, – буркает Александр.
Он говорит, что прежнее советское восхваление войны постепенно угасает. Танковый музей поблизости превратили в футбольное поле.
– Мы, конечно, все это учили в школе, но ничего из этого не помогает в нынешней жизни. Все устарело, а что-то оказалось хренью. Хочу, чтобы мои дети выросли лучше приспособленными к современной жизни и независимыми.
Мне не совсем понятно, и я говорю:
– Возможно, теперь это проще, чем прежде.
Мы слышим вопли скейтбордистов и стук их досок.
– Становится все хуже. В половине случаев ты не замечаешь, и пропаганда впитывается в тебя. Когда я работал на канадцев на Чукотке, я понял, что начинаю возмущаться и злиться на них, и мне стало любопытно почему. Я никогда не смотрю наше телевидение – оно скучное, – но на Чукотке больше было нечего делать. Я понял, что мне промыли мозги просмотром и я начинаю не любить тех, кто живет на Западе. – Он улыбается мне, словно я не один из них. – Так что я продиагностировал себя и вернулся к норме.
В другом баре того вечера, где мы сидим за столом, блестящим от пролитого пива, его бодрость меркнет при мыслях о будущем. Он то выходит курить, то возвращается. Он многое ненавидит. Ненавидит местные власти, отжившую свое школьную систему, угрозы для природы, коммунизм, феминизм и, конечно, китайцев. Но прежде всего Москву.
– Все мы поначалу голосовали за Путина, – говорит он. – Но теперь люди видят, что происходит. Мы снова превращаемся в Советский Союз. Все принадлежит нескольким людям. Это главная беда нашей страны. Ею всегда правят неподходящие люди. Даже в революцию во власть попало много уродов и отребья. И мне иногда кажется, что ублюдки из нынешней власти просто хотят захапать все, что могут, пока не разрушат страну, а потом куда-нибудь смоются.
Время идет, количество выпивки увеличивается, его бейсболка сползает, а взгляд, блуждающий по мне, теряет концентрацию. Речь переходит на весь дурацкий мир, и я слышу, как сам добавляю что-то, пока мы, наконец, не решаем вернуться в мою гостиницу.
– А эти гребаные китайцы, как тараканы. Везде залезают, что попало едят. – Громадная фигура идущего рядом Александра становится угрожающей. – Во всем, что они делают, они притворяются слабаками, а потом трахают тебя. Мне кажется, они хотят нас захватить. Я бы вычистил этих ублюдков.
Я говорю, что практически не видел китайцев в Комсомольске, только несколько узбеков, все еще носящих свои тюбетейки, да немного таджиков-строителей.
– Вы их не видите. – Александр непреклонен. – Но они рубят наши деревья целыми участками. Некоторые наши леса сданы им в аренду на пятьдесят лет. Сотни квадратных километров вокруг Читы и Хабаровска.
Он тоже видел груженные лесом огромные баржи, идущие вверх по реке в Китай, и его тошнит от этого.
Когда мы возвращаемся в гостиницу, оказывается, что Игоря еще нет.
Место для Комсомольска было выбрано из-за его отдаленности от угроз вторжения или шпионажа. Ненадежная китайская граница с Транссибирской магистралью и случайными любопытными иностранцами находится в трехстах километрах. Река дает выход к Тихому океану, а Байкало-Амурская магистраль, идущая параллельно Транссибирской, но севернее, обеспечивает безопасный и наполовину заброшенный путь во внутренние районы страны. Восемьдесят лет задачей Комсомольска было производство оружия. Авиационные и судостроительные заводы забирают большую часть населения, превращая город в автономную крепость.
Двадцать лет назад я бродил в сильный снегопад с не совсем точной картой по промышленным окраинам, где половина военной промышленности перестраивалась на создание траулеров и яхт. Теперь, когда я сажусь на автобус до крупнейшего в России авиационного завода имени Гагарина, я попадаю в микрорайон, улицы которого изобилуют мужчинами и женщинами в военной форме. За статуей космонавта Юрия Гагарина, читающего книгу космических законов (согласно городской шутке), меня останавливают турникеты с охраной и высокий железный забор. Я смотрю, как по ту сторону сталинских офисов на километр в запретную даль вытягиваются ряды похожих на ангары зданий. Тишина, словно в парке, не раскрывает ничего, что происходит внутри.
За многие годы этот завод выпустил тысячи военных самолетов. После развала Советского Союза и десятка лет резкого спада на рубеже тысячелетий началось осторожное восстановление. Одним из первых действий Путина была гарантия, что завод останется во владении государства. Здесь началась серия реактивных истребителей Су, нарушившая фактическую монополию США: в 2010 году первый полет на заводе совершил Су-27, который с тех пор активно продавали в Китай и Индию [105]. Десятилетия назад СССР модернизировал вооруженные силы Китая. Теперь, с изменением экономической ситуации, продажа реактивных истребителей Китаю приносит Москве драгоценные деньги, а также нервное осознание наличия у Пекина передовых технологий.
В службе безопасности я безнадежно жду разрешения на посещение. Когда я смотрю на офицера ФСБ, мое сердце сжимается. Его глаза с нависающими веками словно завешены врожденной подозрительностью.
– Иностранец должен подать заявку за сорок пять дней. – Он едва поднимает на меня взгляд. – И даже тогда разрешение вряд ли дадут.
Ближе к реке – столь же закрытый Амурский судостроительный завод, его стапеля обрываются в укромную бухту. Когда-то Советский Союз был лидером в производстве атомных подводных лодок, но вот уже тридцать лет страну преследуют проблемы. Но когда я ухожу после очередного каменнолицего отказа, из ниоткуда возникает пожилой мужчина.
– Проходите в музей. – Похоже, он пожалел меня. – Но никому не говорите, что я вас пропустил.
Это пыльное безобидное собрание документов, старых фотографий, именных наград и миниатюрных моделей. Он перечисляет их с отеческой любовью. Больше всего ему нравится копия судна для сейсмических исследований, построенного для Индии, но проданного в Южную Корею. Этот курьез забавляет его. «Но модель и правда красивая?» Он говорит, что завод сейчас переходит на гражданскую продукцию: пассажирские суда, грузовые суда, прогулочные яхты. Военная машина, которая некогда дала советскому Тихоокеанскому флоту 270 кораблей, перемещается к Владивостоку – подальше от сложностей Амура, туда, где есть доступ к океану.
Внезапно он становится бесконечно грустным: думаю, он печалится не только о своем заводе, оказавшемся в трудном положении, но и об утраченном русском величии, которое все еще трепещет в национальной душе чем-то вроде тоски по родине.
Игорь появляется на следующий день: его «Тойота Лендкрузер» забита рыболовными снастями, ящиками пива и грузинской водой. Русский язык Игоря – это рычание одним из тех басов с наполовину проглатываемыми звуками, которые любят оперные театры и
