певчие православной Церкви. Ростом он почти с Александра, невозмутим, волосат, широкоплеч и вынослив. Он уверяет, что его леворульная «Тойота» доставит нас туда, куда нам захочется.
Так что мы выезжаем из Комсомольска на север в приподнятом настроении. Наш путь лежит по длинной гравийной дороге через холмы. Мы следуем по зеленым коридорам сквозь березы – попеременно темные и белые, а затем через мрачные заросли елей и лиственниц, обросших бородой лишайника. Раз или два на реке показывается деревушка. Здесь Амур широк и холоден: равнина бегущей воды под низко нависающими облаками, поверхность исхлестана пеной, бегущей между темными холмами.
Мы планируем проехать пятьсот километров, почти касаясь Тихого океана, где река переплетается с мелководными озерами. По словам Игоря, несколько лет назад он подружился там с местными рыбаками. Здесь Амур становится все более пустынным – только деревни ульчей и нанайцев. Еще полтораста километров до последнего российского города – Николаевска – можно проплыть на каком-нибудь судне.
Останавливаемся у какого-то коричневого ручья и перекусываем кашей и холодной вареной уткой, которую где-то подстрелил Игорь. Воодушевляясь предстоящей дорогой, мы начинаем ощущать естественный братский дух. Александр и Игорь чувствуют себя тут, как дома. Игорь живет на Амгуни, последнем крупном притоке Амура, где с моря плывут туманы. Зимой он охотится на лосей и ловит лоснящихся соболей, чей драгоценный мех вел казаков на восток еще четыреста лет назад. Дойдя за шестьдесят лет от Урала до Тихого океана, казаки охотились на соболя прямо на ходу и облагали данью запуганные племена, пока это «мягкое золото» почти не исчезло. Даже сейчас в поселке Игоря у любого охотника есть ограничение в добыче – не больше десяти соболей в год. Он говорит, что расставляет силки на колеях от снегохода, по которым эти создания любят бегать, а когда они удирают от его собак на деревья, можно стрелять в брюшко, не повреждая шкурку.
– Лучшие охотники – по-прежнему нанайцы и ульчи, – признает он, – особенно старики.
Каждый год он везет триста соболиных шкурок из своей деревни греческим и турецким предпринимателям в Санкт-Петербург. На мгновение его руки отрываются от руля – они листают фотографии, пока не доходят до снимка соболиного рынка. Я вижу, как Игорь с редкой улыбкой стоит перед переполненным стендом. Шкурки поднимаются горой – от серо-голубых красавиц внизу, через стандартные образчики посередине до почти бракованных наверху, погрызенных мышами или пострадавших от других соболей, поскольку эти животные – каннибалы. Подобно тому, как несколько столетий назад хорошая шкура могла принести достаток зверолову, сейчас два-три животных из каждой сотни обладают шелковистой дымчато-голубой шубкой, которая стоит, как месячный оклад какого-нибудь конторского служащего.
Страсть Игоря к охоте разделяет и Александр. Каждые несколько километров мы пересекаем какой-нибудь торфянисто-коричневый приток, мчащийся к Амуру; глаза моих спутников вспыхивают возможностями, замечая особенности речки, и они спорят, насколько она хороша для косатки-скрипуна или для ротана [106]. Их головы качаются над сиденьями внедорожника передо мной: у Александра – завернутая в рыжую щетину, у Игоря – скрытая под дорогой его сердцу бейсболкой, с чайкой над одним ухом и Петром Великим над другим. Они слушают по радио одну и ту же музыку – русский панк 1990-х, смеются над одними и тем же шутками, их привлекают одни и те же упоминаемые женщины. Но Игорь бледнее Александра, терпеливее, со спокойными кремово-голубыми глазами; Александр более живой, теплый, подвижный и эмоциональный. Он взрывается от несправедливости; Игорь смеется над нею. Александр кажется вечно молодым, возраст Игоря я не могу угадать.
Мы едем под сотрясение и рычание группы «Сектор Газа»: «Нажми на газ» (хотя мы ползем между выбоинами со скоростью пятьдесят километров в час) и «Гуляй, мужик!» Дальние холмы забрызганы светом, но я не могу сказать, вторжение ли это солнечных лучей или проблески лиственного леса между хвойных деревьев. Речка рядом с нами кое-где еще окаймлена льдом, ее поток катится по темному руслу через замерзшие глыбы и уступы, заросшие переплетенными ивами. А ведь уже начало июня [107]. Иногда там, где бушевал лесной пожар, тайгу разрывает равнина почерневших кольев, и дуновением зелени возвращается молодой подрост.
В поселке Быстринск, где наша дорога сворачивает на восток к Тихому океану, у Игоря есть друзья. В одном деревянном доме теснятся три поколения. Пожилая пара изменилась уже знакомым образом: мужчина отяжелел и одрях, возможно, измучен выпивкой, в то время как женщина остается энергичной и веселой и по-прежнему высветливает волосы. У всей семьи лимонная кожа и голубые глаза. Ее дочь – она сама в молодости, только замкнутая, почти отсутствующая рядом с темным напористым мужем. У них красивые дети. Восьмилетняя дочка устремляет на меня пронзительные сапфировые глаза, болтая сережками-подвесками, а на руках у отца устроился крохотный белокурый мальчик. Они говорят, что сейчас живут бедно. Но их с виду ветхий дом – с сараями и прочими надворными постройками – открывает внутри внезапную теплоту, где все коврики и подушки сияют мешаниной ярких цветов, а поверхности завалены игрушками, украшениями, лекарствами. Вскоре по давней традиции накрывается стол – тефтели из лосятины, салаты и сласти, по кругу произносятся тосты под водку, а дети путешествуют по разным коленям. Только их мать опутана какой-то непостижимой меланхолией, ее широко поставленные глаза блуждают по расплывчатому дождю в окне, а потом возвращаются ко мне в рассеянном удивлении.
Ее муж говорит, что мой приезд – это настоящее событие для такого далекого места. Он поднимает голову мальчика ко мне и говорит, чтобы тот запомнил, что видел человека из Англии. Ребенок вопросительно смотрит на меня, а потом смеется. Мужчина говорит, что здесь ничего не происходит.
– Наш поселок умирает. Детей нет. Люди не могут их себе позволить. В школе меньше тридцати учеников и восемь стареющих учителей. Все молодые уезжают. Мы бы хотели, чтобы наши дети жили рядом, – он гладит сына по голове, – но если они хотят будущее, то должны уезжать. Мы рыбаки, но государство ограничивает нас, устанавливает квоты. – Его резкий хохот показывает, что он такие запреты игнорирует. – Пять лет назад власти раскинули сети в устье Амура, и люди выше по реке стали голодать. Идиотизм. Нерестовый лосось не восстановился до сих пор. В прошлом году мы просто выращивали овощи и свели концы с концами. Сейчас дела не особо лучше. В поселок даже заходят медведи.
У каждого есть история про медведя. Это грозные бурые медведи Евразии, самые крупные самцы которых имеют рост в два с половиной метра и весят больше 400 килограммов. Игорь говорит, что
