которые уходят за изогнутые балки на шестьдесят метров в темноту. Отступаю от края. В поперечнике тут метров девять. На дне сияет кружок давно выпавшего снега. Это похоже на какую-то древнюю обветшавшую лестницу, но спускаться можно только на свой страх и риск. С верхнего яруса каскадом ниспадает увядшая трава. Нет ни предупреждения, ни ограждений, которые помешали бы вашему падению в омут голого железа.
Эта пропасть – на деле работа 5700 заключенных в последние годы сталинского террора. Их спасло закрытие проекта после смерти Сталина в 1953 году [111]. Вертикальная шахта – начало создаваемого втайне десятикилометрового железнодорожного тоннеля под водой, который должен был соединить Сахалин с материком. Я с изумлением смотрю через пролив. Невозможно представить себе окончание такого проекта. Даже сегодня, когда политики пытаются пересмотреть план семидесятилетней давности, ничего не получается. Ниже на берегу мы находим горизонтальную штольню другого туннеля, где поезд мог выходить из скал, однако она заканчивается, пройдя десяток метров, будто проходчики пали духом.
Не успеваю я задаться вопросом, откуда взялись эти отчаянные рабочие, как мы видим нависающие над морем безошибочно узнаваемые деревянные развалины, бывшие когда-то гулаговскими бараками. Хлипкие доски стен и треснувшие стекла, пропускавшие внутрь свет, рассыпались руинами.
Пока мы стоим и смотрим, считая, что место заброшено, приоткрывается дверь, и какой-то крошечный человек в очках и выцветшей камуфляжной форме смотрит на нас, словно мы – пришедшие слишком рано гости. Бритая голова напоминает о заключенных, а лицо омрачено одиночеством. У его ног скулит пучеглазая собака. Возможно, именно наша странность – посторонние, ничего о нем не знающие – и дает ему наконец выговориться. По его словам, он тут единственный обитатель. Приехал в 1978 году, спустя много лет после исчезновения всех осужденных, когда место было завалено мусором и брошенным оборудованием. Так лагерь стал его уделом. Ему нравилось его изучать. Когда он говорит, я удивляюсь его жизни тут. По его словам, он озадачен, что железную дорогу под проливом так и не закончили. Но, возможно, туннель стало затапливать, и его законсервировали. Он годами искал более крупный вход для поездов, который, по его представлениям, должен существовать, но так и не нашел. Он хмурится и поправляет очки. Должно быть, забился и зарос. В лагерном мусоре он нашел круглое изображение Маркса, датированное 1939 годом, которое он повесил на одну из почерневших стен, и малиновое знамя, все еще с золотой каймой, которое он без улыбки разворачивает перед нами. Он раскладывает его на двойном портрете Ленина и Сталина с коммунистической звездой и лозунгом про объединение всех стран. На другой стороне написано: «Строительство № 6 МПС». Мужчина говорит, что зэки в те времена занимались всем – шахтами, лесом, транспортом и постоянно умирали на работе. Недавно солдаты, прокладывавшие тут кабель, раскопали два ящика с пятью скелетами в каждом. Вот так обстояли дела в те времена, все было секретно. Весь район кишел лагерями, и они были переполнены, но о существовании друг друга не знали. Он говорит, что еще недавно в ближайшем лесу был лагерь, где на земле валялись сапоги, брошенные охранниками; но теперь охотники за сувенирами растащили все, даже дрова.
Он предлагает мне немного плохо пропеченного хлеба и кофе. Чашка покрыта толстым слоем грязи. Когда я заглядываю к нему в комнаты, меня окутывает ужасное зловоние, которое я не могу описать. Отшатывается даже Александр. Полы усыпаны мусором, скопившимся за целую жизнь. Вижу череп кита и другие кости, которые не поддаются идентификации. Он спит на раскладушке, рядом с собакой. По его словам, когда-то он был инспектором рыбнадзора, а теперь лесной инспектор. Но он выглядит нуждающимся, словно безработный, и я не могу заставить себя спросить, почему он предпочел отправиться сюда или почему его сюда отправили.
Александр пинает землю снаружи, желая уже уезжать.
– Для молодых ГУЛАГ не значит ничего, – говорит он. – Мы просто прочитали пару параграфов в учебнике истории в школе. А можно документальный фильм посмотреть или Солженицына прочитать. Но мало кто заморачивается.
Мужчина говорит, что все люди в этом загнивающем месте жаждут воскрешения сталинской мечты – завершения строительства пути до Сахалина, чтобы местное общество снова могло жить.
Эта деревня – воплощение сельской умиротворенности. У берега серебристо-серого Амура рассеяны моторные лодки, выше простаивают несколько грузовиков. Даже летом у каждого второго дома сложены поленницы дров – словно вторая стена. Бок о бок живут русские и ульчи – народ, близкий нанайцам. Водоводные трубы с изоляцией вьются по воздуху меж домов, изгибаясь над грязными проулками. На околицы просачивается лес – словно ожидая, что со временем возьмет верх. Однако по сравнению с заброшенными тихоокеанскими поселениями восточнее, откуда мы приехали, Богородское создает иллюзию яркого достатка, а его стены и заборы, выкрашенные в белый или бирюзовый цвет, стоят целыми среди цветущих яблонь. В центральном кафе ульчи и русские вместе ужинают тушеным мясом с фасолью, крабовым салатом, пивом и сладким кофе. Окно нашей гостиницы смотрит на листву ясеня и клена.
Я, как и Александр с Игорем, в восторге, что добрались сюда. Мы узнаем, что выше по реке, где в Амур впадают заболоченные притоки или горы обрываются в воду, есть деревни коренных народов с отличной рыбалкой.
Александр звонит жене, которая спрашивает:
– Домой не хочешь вернуться?
– Конечно, хочу. Но здесь здорово.
Она резко прощается. Александр говорит, что жена не понимает его увлечения рыбалкой, но он не раскаивается. Он рад, что жене нравится оставаться дома: настоящая мать. Он считает, что карьера унижает женщину.
– Я купил ей швейную машинку.
Друг Игоря Сергей имеет собственный катер. Игорь не видел Сергея несколько лет и потрясен, как тот изменился к худшему. Я вижу бойкого седого морского волка, которому, на мой взгляд, за пятьдесят. Но ему тридцать восемь. Крошечные зрачки тонут в блестящих голубых радужках, и он смотрит на меня расфокусированным взглядом пьяного. Он говорит, что работает шофером грузовика, но это дает только эквивалент тридцати пяти долларов в месяц, и поэтому приходится рыбачить.
– Здесь все рыбачат. Это не профессия. Это необходимость.
У него двое детей, которые учатся в школе в Хабаровске. Игорь говорит, что там они в конце концов найдут работу и оставят отца пьянствовать в деревне.
Вечером в честь приезда Сергей угощает нас в маленькой гостинице, которой управляют двое молчаливых ульчей. Мы зачерпываем из глубокой миски с красной икрой, на столе блюдо с вяленым карпом и контрабандная осетрина. Сергей открывает водку
