Ознакомительная версия.
Прислушались ли немцы к этим призывам и увещеваниям? Послушаем ответ, данный меньшинством порядочных и честных немцев. Доктор Ойген Когон, проведший семь лет в гитлеровских концентрационных лагерях, сказал, что немцы считают неприличными рассуждения о том, что прошлое тяжким бременем ложится на настоящее, они предпочитают оправдываться антикоммунизмом, вместо того чтобы разобраться в самих себе. Чудо экономического возрождения не компенсирует морального упадка. Когда немецкие газеты в 1956 году с большой помпой вспомнили о столетии со дня смерти Гейне, один из честных немецких писателей заметил, что революционный поэт был бы персоной нон грата в послевоенной Германии, ибо не стал бы молчать, досаждая большинству каждым словом своей острой критики. «Как смеет реакционная Германия называть Гейне своим предтечей, одним из своих пророков?» Профессор Иоахим Шепс, один из очень немногих евреев, вернувшихся в Германию после войны, был вынужден констатировать, что экономическое чудо заставило немцев забыть свою вину, и добавил с горьким сарказмом: «Несомненно, мы на голову превзошли «большевиков». Как все это тошнотворно…»
Томас Манн, приехавший в Германию в 1949 году, чтобы прочитать лекцию о Гете, не мог не заметить, что немецкие власти окружили его множеством полицейских и детективов. Он писал по этому поводу: «Я побывал там, видимо, в последний раз. Страна стремительно движется назад, в тридцатый год. Нравственный климат отвратителен». Когда один критик, неверно оценивший моральное и религиозное значение «Доктора Фаустуса», заявил, что не смог найти в романе опору для нравственного возрождения, Манн резко ответил: «Интересно, он последний, кто не замечает, что немцы вовсе не хотят возрождаться?»
Когда поэт Вальтер Бауэр увидел, сколько нацистских писателей и журналистов вернулись в общественную жизнь, и понял, что «вместо рассвета, на который мы так надеялись, наступило лишь восстановление реакции», он почувствовал, что вид большинства ничему не научившихся немцев «сковывает ему руки, как кандалы». Бауэр эмигрировал в Канаду, решив, что лучше быть мойщиком посуды там, чем поэтом в Германии. Поэт вспоминает миллионы убитых в Освенциме, Терезиенштадте, Бельзене, Бухенвальде, и каждый раз, когда он думает об этих местах, «возлюбленный язык отечества начинает отдавать пеплом».
Один немец еврейского происхождения вернулся в 1957 году в Германию, чтобы посмотреть, сможет ли он снова там жить. Через несколько месяцев после возвращения он написал другу в Лондон: «Чем дольше я здесь живу, тем больше мне хочется оказаться среди людей, говорящих по-английски». Больше всего его поражала отвратительная моральная атмосфера. Этот человек снова покинул Германию. Американский писатель Норберт Мюлен написал в своей книге, что немцы стараются забыть или обелить свое прошлое и чувствуют за нацистский период так же мало ответственности, как за любой другой период своей истории. Бывший американский дипломат Чарльз Тэйер пишет в книге «Мятежные немцы», что они помнят только свои послевоенные страдания, в которых обвиняют западных союзников, а не нацистский режим, повинный в еще больших страданиях. Союзные армии, вошедшие в Германию, обнаружили концентрационные лагеря, наводившие на нормальных людей непередаваемый ужас. Когда бургомистру Ордруфа и его жене показали все ужасы этого лагеря, они, вернувшись домой, вскрыли себе вены. Жизнь показалась им невыносимой после того, как они воочию убедились в том, что творили их соотечественники. Обнаружили союзники и около пятисот трудовых лагерей, где находилось около четырнадцати миллионов истощенных голодом и непосильным трудом рабов более двадцати национальностей. Однако немцы, как писал профессор М.Дж. Праудфут, несколько лет проживший в Германии как сотрудник ООН, «быстро поддались жалости к себе в связи с послевоенными неудобствами и очень быстро забыли о мучениях своих бывших пленников». Например, композитор Ганс Пфицнер, когда-то поссорившийся с Томасом Манном из-за того, что тот защищал «марксистскую республику», жаловался в 1945 году: «Мы ютимся в жалкой комнатушке и должны быть довольны, что нам удалось найти хоть такой приют в больнице». Другие жаловались, что «вся Германия превратилась в один огромный концентрационный лагерь», потому что союзники интернировали всех, кого подозревали в преступлениях против человечества. Они жаловались, что жили в лагерях для интернированных тесно, «как в гробах». Чем неистовее немец приветствовал Гитлера, тем громче он плакал и жаловался в 1945 году. Никто из тех, кто так горько жаловался на лишения, не спрашивал себя, «что Гитлер, Гиммлер, Кальтенбруннер и Гейдрих сделали бы с побежденной Великобританией, побежденной Россией и побежденной Америкой». Один христианский гуманист писал, что Вторая мировая война не была похожа ни на одну другую войну; это была «карательная экспедиция, предпринятая всем миром для наказания банды преступников, соблазнивших целую нацию на совершение неслыханных и отвратительных злодеяний».
Профессор Ф.В. Фёрстер, видя, что в послевоенной Германии не хотят вспоминать «нелицеприятные факты» и что многие бывшие нацисты вернулись на «влиятельные посты», с болью напоминает им об этом. Он называет себя «политическим врачом и психиатром, который на опыте многих десятилетий пришел к заключению, что немецкую военную болезнь нельзя сравнить ни с чем в мире». Немцы предали свое европейское наследие, когда явился Бисмарк с его принципом крови и железа, когда даже очень немногочисленные немецкие либералы добровольно продали свою свободу государству, поменявшему справедливость на силу. Константин Франц, противник Бисмарка, писал в то время: «Принцип «пусть ненавидят, лишь бы боялись» может в один прекрасный день привести к созданию коалиции, направленной против нового рейха». Трейчке, однако, сказал в 1870 году, что Германия не должна выказывать «терпение и великодушие в отношении побежденной Франции. Чудесное предопределение вручило нам гнев, который мы должны крепко схватить мужественной рукой». Когда русский император Николай II предложил кайзеру полное разоружение, Вильгельм ответил: «Если он скажет мне это лично, я дам ему пощечину». Профессор Вильгельм Каль писал: «Древние германцы перевернулись бы в своих могилах, услышав о разоружении». Все больше и больше немецких промышленников, политиков и генералов ратовало за «расширение европейских границ Германской империи». Генерал Бернгарди писал: «Мы не должны ослеплять себя британскими предложениями. Надо использовать их для того, чтобы выиграть время, чтобы подготовиться к неизбежной войне и повести ее с обоснованной надеждой на победу». В этой связи профессор Фёрстер замечает: «Безумную убежденность в непобедимости прусской военной системы разделяли слишком многие в высших эшелонах власти».
Но после поражения 1918 года немцы яростно протестовали против «лжи о нашей вине» и убили подполковника Ганса Пааше, который имел смелость написать: «Очень немногие немцы знают, какая пропасть отделяет их от остального мира. Немецкая идея мертва». Консервативный историк Ганс Дельбрюк писал в 1926 году: «В нашем поражении повинно одно, и только одно: милитаристская и националистическая спесь, которая во внешней политике мешает мирным переговорам, а во внутренней – гражданскому компромиссу». Но именно в те дни, замечает профессор Фёрстер, «миллионы немцев разделяли безумную идею о том, что коварный Альбион начал эту войну из-за корыстной зависти». Версальский договор «дал Германии уникальную возможность освободиться от безумного милитаризма», но немцы очень скоро секретно перевооружились, а их генералы в это время сотрудничали с Красной армией. Полковник Хирль писал в 1939 году: «Существует пацифизм совершенно особого рода, пацифизм, являющийся политическим оружием и служащий подготовке к войне. Вы убаюкиваете врага миролюбивыми фразами, он пренебрегает своим вооружением, теряет бдительность, а вы за этой дымовой завесой тайно вооружаетесь. Антивоенные пакты и соглашения надо рассматривать именно под таким углом зрения».
По этому поводу профессор Фёрстер говорит: «Немецкая склонность к преувеличению, страсть к навязыванию своего мнения, экстремизм – все это достигло кульминации в культе тотального государства и тотальной войны». Томас Манн сказал о Третьем рейхе: «Это не государство и не социальный порядок, это дьявольское злодейство. Война против него – это священная война человечества против самого дьявола». Профессор Фёрстер: «Убийство десяти или двенадцати миллионов невинных людей навсегда опозорило немецкое имя. Никакая самая дьявольская фантазия не сможет описать, что происходило в огне горящего Варшавского гетто, когда немцы стреляли в детей и женщин, выбегавших на крыши пылающих домов».
Немецкая нация «не осознает своего предательства всех моральных принципов, происходившего с 1933 по 1945 год, предательства, которое можно назвать поистине сатанинским». Немцы оправдываются, утверждая: «Это только Гитлер и немногие другие». Профессор Фёрстер спрашивает: «Почему немцы голосовали за партию Гитлера с 1930 года и продолжали это делать до тех пор, пока Гитлер не набрал 44 процента голосов? Массовые депортации и убийства Второй мировой войны предлагались на много десятилетий раньше – пангерманистами». Хуже того: «То, что было разрушено в немецком культурном наследии за период с 1933 по 1945 год, есть результат прусского господства начиная с Фридриха II… Гитлер был лишь одним из великого множества немцев, в голове которых причудливо перемешались пангерманская и прусская идея. Гитлер завершил разложение немецкой идеи, господствовавшей в течение тысячи лет». Фёрстер цитирует профессора Ганса Ротфельса: «Гитлер был не изолированным феноменом немецкой истории, а катастрофическим результатом немецкой склонности к обожествлению государства и к удобному подчинению этому авторитарному государству».
Ознакомительная версия.
