Странно вообще устроена человеческая жизнь. Для того чтобы задуматься над своим прошлым, над историей России, надо сходить в какую-то исландскую «бочку» и посмотреть запрещенный для советских людей фильм. Пребывание в Исландии в моей памяти до сего дня ассоциируется с «Доктором Живаго», ностальгической мелодией фильма, напоминающей мне о чем-то безвозвратно утраченном, непоправимо упущенном и достойном глубокого сожаления. У меня не остается сомнений в том, что мелодия имеет русскую первооснову, иначе почему бы она встревожила мою душу?
Но я, кажется, утомил тебя, нетерпеливый читатель, лирическими отступлениями. Я знаю, что ты жаждешь наполнить свою умную и пытливую голову полезной информацией. Ты не тратишь время зря на такое никчемное чтиво. Ты тоже бежишь с неудержимо рвущимся вперед табуном навстречу… своей зрелости, подставляя грудь под свежий ветер Ойкумены. Но однажды и ты остановишься, и ветер донесет до твоего слуха давно отзвучавший топот копыт…
…Я сижу в гостевой и мысленно «подбиваю бабки» под своей командировкой. Валера Шаманин попросил сыграть в волейбол за команду молодых дипломатов, но я отказался. Две недели пролетели как один миг, и я с сожалением думаю о том, что не все удалось сделать. Я вижу эти упущенные возможности, но Хронос не оставляет шанса на их исправление. В будущем я, конечно учту этот опыт, а сейчас надо собираться домой.
В отчете о командировке, который пойдет в Центр дипломатической почтой, ляжет на стол начальнику управления и по цепочке спустится к Георгию Михайловичу, чтобы потом очутиться в досье, которое я сам и веду, делается вывод о «невозможности использования Исландии в наших оперативных целях». Я с сожалением «закрываю» эту страну для отдела, да и для себя, потому что знаю, что только дикая случайность может привести меня обратно на эту землю. Ну что ж, отрицательный результат в разведке, как и в науке, тоже результат.
Через имеющиеся в резидентуре возможности нами не получены конкретные сведения, подтверждающие ваши первоначальные предположения.
В дверь раздается стук. Это Николай Иванович, добросовестно отыграв в волейбол, зашел за мной, чтобы отвезти меня к себе домой на прощальный ужин. Завтра рано утром короткий бросок в Кефлавик и на восток, через Атлантику и всю Европу, в родную Москву. Нет, что ни говорите, а лететь куда-то намного интересней и заманчивей. (Как потом я узнаю, такое ощущение возникло оттого, что мой исследовательский жар не совсем насытился. После же такого насыщения, наоборот, наступает такая жуткая ностальгия, тоска по своим, по грязным, но родным улицам, знакомым лицам, что хочется бросить все и бежать босиком домой.)
Я опять делаю пересадку на аэрофлотовский рейс в Копенгагене (обратный полет до Дании мне совершенно ничем не запомнился), но меня никто не встречает и встречать не должен. Как мне объяснили в Рейкьявике, времени на пересадку в Копенгагене будет в обрез. И действительно, в транзитном зале на табло читаю надпись о том, что посадка на московский рейс уже заканчивается. Я бегу к нужному выходу, но никого из пассажиров или служащих аэропорта там не обнаруживаю. Выход к самолету прегражден зеленым шнуром. Все, я опоздал! Сейчас самолет отойдет от раструба и улетит без меня домой! Что делать?
Я перепрыгиваю через барьер и несусь по узкому тоннелю. Но что такое? В конце тоннеля светлое пятно — самолета нет. Значит, мои предположения правильные. Я кубарем скатываюсь по ступенькам на летное поле и в метрах ста от себя вижу наш родной флаг на белом фюзеляже. Люк самолета закрыт, но трап почему-то еще не убран. Может, я еще успею? Вокруг никого нет, вскарабкиваюсь на трап и изо всех сил стучу кулаком в дверь. В самолете тихо, тогда я настойчиво стучу еще раз, и люк перед моим носом распахивается, в проеме появляется молоденькая стюардесса, поправляющая на ходу кофточку и высоко взбитую прическу «Бабетта идет на войну».
— ???
— Я ваш пассажир.
— Ну и что?
— Как что, я опоздал на посадку и вот…
— Какую посадку, молодой человек? Она еще не объявлялась. Самолет задерживается на два часа.
Становится ясно, что произошла накладка, чуть ли не стоившая мне разрыва сердца. Сразу наступает апатия, я бормочу «извините» и плетусь обратно в транзитный зал. В Каструпе мне придется бывать потом чуть ли не каждый день, но такой бесконтрольной обстановки в международном аэропорту я больше не видел. Советский разведчик (причем начинающий!) бесконтрольно и беспрепятственно дважды за каких-то десять—пятнадцать минут пересек в оба конца государственную границу Датского королевства.
Скоро дадут о себе знать террористы, торговцы наркотиками, нелегальные эмигранты, беженцы, и власти постепенно установят в Каструпе строгий режим безопасности. А декабрь 1968 года принадлежал еще той — застойной — эпохе.
P.S. А Эрик-филолог и потомок норвежских викингов оказался все-таки не совсем простым человеком. Года три спустя, когда я уже сменил на посту О. Гордиевского и работал в копенгагенской резидентуре, однажды на свой адрес в посольстве получил письмо. Открываю и достаю из конверта несколько цветных фотографий, на которых в разных ракурсах изображена моя личность. Сразу не могу «врубиться», где же это меня угораздило… Но потом сразу вспоминаю перелет из Копенгагена в Рейкьявик.
Хорошо, что Эрик не забыл выслать фотографии. Но как же все-таки он меня вычислил?
Он был весьма порядочным человеком, связанным с западными спецслужбами.
За границей не проживал, а был в ДЗК12.
Засоризм
Малькольм. Утешьте всех: мы выступаем.
Десять тысяч войска нам Англией даны.
У. Шекспир. Макбет
Проработав целых четыре года в Центре, я наконец дождался решения руководства на замену О. Гордиевского. Мой подопечный пробыл в командировке почти пять лет и, судя по всему, не возражал бы продлить ее срок еще на столько же, если бы на этот счет не существовали определенные ограничения.
В своей книге «Следующая остановка — расстрел» Олег Антонович утверждает, что его замена, то бишь ваш покорный слуга, буквально копытами бил от нетерпения, снедаемый желанием поскорее вкусить блага капиталистической демократии и припасть к живительным родникам западной цивилизации. Истина как раз заключается в том, что будущий предатель всеми фибрами души не хотел возвращаться домой и нажимал на все педали, чтобы продлить срок пребывания в любимой им Дании. Читатель подумал, что Гордиевский не успел завербовать очередного агента, и теперь ему мешают довести дело до конца? Не тут-то было! Ему нужно было задержаться в Копенгагене, чтобы купить кое-какую мебелишку!
Весь 1969 год я уже целенаправленно готовился к отъезду в Данию, проходил медицинскую комиссию, выездную комиссию ЦК КПСС, собирал информацию о стране, стажировался в различных подразделениях Службы и МИД, хлопотал о документах и билетах, бронировал свою квартиру, чтобы избежать ее отчуждения в пользу Моссовета, дорабатывал легенду, начал переписку с резидентурой о приобретении автомашины и аренде подходящей (то бишь дешевой) квартиры в Копенгагене, готовил к командировке жену, ребенка. При всем этом Пэ Гэ не освобождал меня от текущих оперативных обязанностей куратора Скандинавских стран.
Ни я, ни мои родственники за границей не проживали, не проживают, кроме нахождения меня в загранкомандировке.
Вся процедура оформления в ДЗК в среднем занимала по времени целый год. У некоторых молодых разведчиков она растягивалась и на полтора, а то и два года.
В нашем европейском направлении работал сотрудник, который несколько лет ждал своей очереди на поездку в Париж. Наконец Пэ Гэ дал долгожданный сигнал на прохождение медкомиссии, и механизм подготовки в командировку был запущен. Пройдя все формальности и «муки ада», отдел кадров приготовился было подавать документы на получение французской визы, как вдруг МИД затеял с ПГУ тяжбу из-за какой-то должности в посольстве, и наш товарищ терпеливо ждал, когда же наконец этот вопрос «утрясут» на самом верху. Прошло несколько месяцев, и подали визовое ходатайство. Но и здесь его поджидала неудача, потому что из-за технической ошибки, допущенной машинисткой Консульского управления МИД, это ходатайство дважды пришлось переделывать. Когда наконец и это препятствие было успешно преодолено и французская виза была получена, у оперработника заболела дочка, в связи с чем он попросил отложить свой выезд до ее выздоровления. Когда дочь выздоровела, кончился срок визы, и пришлось получать ее заново, но тут слег в постель уже он сам, да так, что больше уже не поднялся. Спустя полтора года после прохождения медицинской комиссии, признавшей его здоровым, его поразила тяжелая форма рака. Лежа на смертном одре, он до конца верил в свою поездку и извиняющимся тоном попросил посетившее его начальство «подождать немного, пока он оклемается». Он умер через несколько дней в возрасте тридцати пяти или тридцати шести лет.
