Однако становится понятной его бычья независимость. Его лицо блестит глянцем после стольких ветреных дней. Он говорит:
– Сейчас мои родители ищут отговорки, чтобы не видеть нас с женой. Делают вид, что заняты, хотя оба без работы. Когда я общаюсь с мамой по телефону, она просто шлет мне в WhatsApp глупые шутки… Я думаю, она уже опускается. Они никогда не видят наших детей. Если я пробую разбить барьер между нами, они просто говорят: «Давай не будем об этом…» – Его голос окрашивается удивлением. – Такое ощущение, что я старше своих родителей.
Рядом с местом впадения Амгуни в Амур берег обрывается крутым мысом. Почти восемь столетий назад здесь, на северных границах империи, построили храм китайской династии Юань, но он исчез, когда власть перешла к так называемым диким чжурчжэням, возможно, предкам народов, которые живут здесь сейчас. Затем при империи Мин в 1411 году экспедиция под руководством евнуха Ишихи – двадцать пять кораблей, тысяча человек – спустилась по Сунгари на север до Амура, сделав чжурчжэней вассалами с помощью подарков местным вождям. Ишиха поставил храм, посвященный богине милосердия. Обнаруженная мемориальная плита с надписью на китайском, монгольском и чжурчжэньском языках восхваляет благотворную мощь империи Мин. По краю плиты выбита буддийская мантра «Ом мани падме хум», выдыхающая древнее заклинание на четырех языках.
Когда влияние Мин поколебалось, дикие чжурчжэни разрушили храм Ишихи. Однако в 1432 году стареющий флотоводец вернулся, привезя нового вождя для чжурчжэней (он был сыном старого и раньше жил заложником в Пекине). Он снова построил храм на мысе, поставил новую памятную стелу, и воцарился условный мир. За три года амбиции династии Мин иссякли, святилище забросили, со временем здесь появились другие ритуалы, и шаманы заплясали между непостижимых камней.
Только в 1850-х годах сюда проникли русские, обнаружившие следы последнего храма. Географы немецкого происхождения Ричард Маак и Эрнст Равенштайн задокументировали остатки. Обе сохранившиеся стелы перевезли во Владивосток (сейчас они находятся в Приморском музее имени Арсеньева). Оставались следы трехметровой стены, фундамент порфировой колонны, а высоко вверху – чудом уцелевшая восьмиугольная колонна, возвышавшаяся на краю обрыва, подобно маяку.
С опаской я лезу наверх от миниатюрной бухты, где мы пришвартовали наш катер, мимо разбросанного по скалам поселка Тыр. Рядом со мной мыс обрывается в реку зубчатыми когтями скалы, где гнездятся чайки. Но я карабкаюсь в пустоту. В конце 1990-х археологи обнаружили на вершине фундамент столбов, поддерживавших крышу, и кирпичи, украшенные цветущей лозой. Среди них валялись фрагменты черепицы, навершие в виде дракона и бронзовый колокольчик. Затем всё место заасфальтировали и поставили 150-летнюю пушку – приземистую бомбарду с разбитым жерлом. Столб на вершине утеса был уничтожен больше века назад, задолго до того, как китайско-российская вражда 1960-х могла превратить его наличие глубоко внутри советской территории в политический вопрос [115]. Еще в 1945 году русские шовинисты уверяли, что Тыр построили их предки. Теперь я стою на краю пропасти, и здесь не осталось никаких руин. Западнее исполинская река извивается, дробится и снова соединяется под громадой гор, покрытых дымкой, а напротив свои изумрудные воды несет Амгунь. Слышны только далекий лай собак и кряканье диких уток.
Когда я возвращаюсь к бухте, Сергей разговаривает с каким-то сердитым местным жителем. Накануне полиция избила двух местных браконьеров, оставив их на всю ночь на палубе своего катера. Он считает, что это были не местные полицейские, а люди Путина. Я безжалостно думаю, что, возможно, они – единственная надежда на сохранение реки. Я осознаю, что путешествовал по своей собственной разделенной стране грез. Когда я на прощание пожимаю руки Игорю и Сергею, удивляюсь, как быстро укрепилась наша привязанность. Мой фотоаппарат заполнялся ею целыми днями. Обнимаю рыбаков, браконьеров, ульчей, полицейских, охотников. Теперь Александр заключает в братские объятия нас с Игорем и Сергеем, и они направляют свое суденышко обратно в Богородское и исчезают за прокошенным на воде следом.
Через час судно на подводных крыльях, первое этим летом, несет нас с Александром на восток по последнему крутому изгибу реки. Когда мы отходим от металлического причала с замызганным российским флагом, на глаза попадаются два склада леса, забитых березой и лиственницей. Затем шелест бурой из-за ила реки несет нас в Николаевск, последний порт на Амуре, где река, наконец, впадает в Тихий океан. «Метеор» быстр, чист и практически пуст. Впереди последние лесистые холмы переходят в лысеющие долины. Осталось пройти сотню километров. Вскоре мы лавируем между невидимыми рифами, ориентируясь по треугольникам на берегу. Тем временем небо над нами расширяется, а горизонт тянется темно-синей линией между отступающими берегами.
Невероятная тишина реки, сокращающееся население и девственные леса создают иллюзию какой-то первобытной Аркадии, отвращения от ужасного настоящего. Однако для местных жителей это означает запустение. Почти четыре столетия Амур был не только предметом мечтаний, но и вечно отложенных обещаний – особенно в середине девятнадцатого века, когда в России возникло масштабное обманчивое оживление. Как в семнадцатом веке казаков манили на юг слухи о долинах даурских рек, покрытых пшеницей и полными соболей лесами, чуть ли не набитых серебром и драгоценными камнями, так и воцарение Александра II в империи, тридцать лет проведшей в стагнации, вызвало всплеск опьяняющей надежды. На мгновение Россия повернулась спиной к Европе с ее старыми издевательствами и обнаружила перспективное будущее на востоке Сибири.
Огромный, но малоизвестный Амур оказался в фокусе внимания. Он мог бы стать артерией России, ведущей к Тихому океану – исполинский поток, словно по воле провидения несущий воды из чрева Сибири в океан бесконечных обещаний. Торговые концессии, вырванные у Китая британцами и французами, принудительное раскрытие Японии миру и в первую очередь появление на противоположном берегу молодой и энергичной Америки, конечно же, превращали Тихий океан в арену мировой торговли. Русские с изумлением наблюдали, как американцы продвигаются на запад. Казалось, это было зеркальным отражением их собственного стремительного рывка через Сибирь к тому же океану, и теперь обе страны могли бы вместе процветать в общем океанском содружестве. В Сибири даже ходили безрассудные разговоры о политическом альянсе.
Когда Муравьев-Амурский в 1858 году забрал Амур у беспомощного Китая, представление о восточном предназначении превратилось в эйфорию. Амур объявлялся российской Миссисипи, а Муравьева безо всякой иронии приветствовали как «отважного, предприимчивого янки» [116]. Кульминацией таких мечтаний стала энергичность американского предпринимателя Перри Макдоны Коллинза, причудливо поименованного «коммерческим агентом» его страны на Амуре. «По этой щедрой реке будут плавать флотилии богаче и могущественнее, чем флоты Фарсиса [117]», – объявлял он, а в
