— Нате. Курите, пожалуйста. Только другим из охраны говорить не надо.
Мы были так удивлены, что даже не успели поблагодарить его; он быстро ушел, захлопнув дверь, прежде чем у кого-либо из нас возникла в голове мысль о благодарности. Удивляться нам было чему. До этого случая тюремная охрана никакими любезностями нас не баловала.
Перед вечерней поверкой Алиев принес еще одну коробку папирос, а через несколько дней мы с ним разговорились. Наш непродолжительный разговор начался насмешливым вопросом старосты надзирателю:
— Откуда вы, черный ангел без крыльев, появились в здешних предсмертных местах?
Он ответил серьезно и немного обидчиво:
— Зачем смеешься? В тюрьме нет ангелов. Есть люди. Разные люди.
— Это мы знаем. Здесь разные люди, хуже и опаснее разных гадюк, — заметил кто-то из смертников…
Следующий разговор, еще через несколько дней, был откровеннее и дружелюбней. Характер и душа татарского юноши оказались мягче его черношинельной, угрюмой и насупленной внешности.
Он совершил тогда, с точки зрения тюремно-советской дисциплины, не только непростительный, но явно "вредительский" проступок: принес и распил с нами бутылку водки. Алкоголь развязал языки и его и наши, но недоверие и предубеждение к надзирателю все же не ушли из мыслей и чувств смертников. Нам казалось, что молодой татарин пьет с нами не спроста, что, быть может, он выполняет какое-то задание следователей НКВД. Поэтому начало нашей беседы назвать дружеским было никак нельзя.
— Много людей на воле арестовывают. Тьма людей в тюрьмах сидит. Разве все они враги народа? — со вздохом сказал Осман, передавая бутылку ближайшему к нему из сидящих на матрасах смертников.
— Это ты лучше у своего начальства спроси, — колко бросил тот, беря бутылку.
Надзиратель, вздрогнув как от удара, сделал вид, что не замечает колкости заключенного и продолжал:
— Зачем столько людей стреляют? Вас зачем убить хотят?
— Так нравится твоему начальству, — коротко и сухо ответил камерный староста.
Смугло-матовое лицо юноши залилось багровым румянцем возмущения.
— Я к вам, как человек! Не как другие надзиратели. А вы на меня собаками гавкаете! — гневно воскликнул он.
— Ну-ну, не кипятись! — успокаивающе похлопал его по плечу староста. — Если ты к нам, как человек, то и мы к тебе, как люди.
Наша беседа с надзирателем, после этого, приняла дружеский характер. Осман коротко и, как было видно по его лицу и глазам, правдиво, рассказал нам о себе. Начав в спокойном тоне свой рассказ, он чисто говорил по-русски, но очень скоро взволновался и стал неправильно и с резким татарским акцентом произносить слова.
Род Алиевых был беспокойным и бунтарским. Многие его представители принимали участие в восстаниях против царского правительства, с оружием в руках добиваясь большей свободы и лучшей жизни. Один из предков Османа был другом и помощником Булат-Батыра, командовавшего татарской и башкирской конницей у Пугачева, дед погиб при подавлении татарского восстания в конце прошлого столетия, отец воевал в рядах чапаевцев против белых.
Завоеванная "свобода" разочаровала отца Османа. Его семье жилось хуже, чем при царе, свободы было меньше, а работать приходилось больше и за нищенскую плату в кустарно-промысловой артели мыльников. Поэтому, когда артельный комсомольский комитет выдвинул Османа на работу в казанский отдел НКВД, старик страшно рассердился и объявил сыну:
— Не хочу, чтоб мой сын из татарина превратился в пса и палача. Твой дед, и я и великий Булат-Батыр не за это кровь проливали, не за тюрьму. Никто из нас не был полицейским и тюремщиком, никто не душил свободу. Если ты этого хочешь, то да не будет у тебя отца, а у меня сына. Уходи к энкаведистам или откажись от них.
Юноша обещал отказаться, но свое обещание не выполнил. Слишком уж привлекательными были для 18-летнего татарина новенький коверкотовый костюм энкаведиста и связанные с ним материальные блага; того, что сопутствует этим благам, закулисных сторон работы носящих коверкотовые мундиры он не знал. Тайком от отца, по вечерам и ночам, Осман начал работать в Осодмил'е: участвовал в облавах, помогал энкаведистам при арестах и обысках, конвоировал арестованных. Вскоре ему предложили новую, постоянную работу надзирателя в тюрьме. Теперь он, кое-что видевший в отделе НКВД и понявший, что это за учреждение, рад был бы уйти из него, но знал, что по собственному желанию оттуда не уходят.
Осману пришлось, вместо коверкотового мундира, надеть черную шинель. Когда он появился в ней дома, отец проклял и выгнал его. За этим ударом последовал второй. Девушка, которую любил Осман, узнав, что он работает в тюрьме, отказалась быть eгo невестой. Её брата незадолго перед тем арестовали. Жизнь в Казани показалась Осману невыносимой и он стал просить начальство о переводе в другой город. Его перевели из казанской тюрьмы в ставропольскую. И вот теперь, насмотревшись на то, что делается в тюрьмах, он понимает, как прав был отец, проклявший его. Будь прокляты коверкотовый мундир, и эта черная шинель и все на свете…
Выслушав рассказ молодого тюремщика, мы посочувствовали ему без особенного, впрочем, жара. История каждого из нас была во много раз тяжелее. Осман выдержал две из них, рассказанные ему смертниками, а в середине третьей взмолился:
— Зачем такие жалкие слова говоришь? Мне от них плакать хочется. Мне тяжело в тюрьме.
— Нам тяжелее, — сказали ему.
— Да. Вам тяжелее, — согласился он и воскликнул с откровенным порывом:
— Я бы вас всех на волю выпустил!
— Спасибо. Жаль, что не все энкаведисты такие, как ты, — произнес староста вздыхая…
Откровенная беседа с "исключением из правил" не повторилась в камере смертников. Осман Алиев больше не приходил к нам. Мы спросили о нем у выздоровевшего Хомы Санько. На этот раз неразговорчивый младший отпрыск "тюремной династии" снизошел до злорадного и хвастливого объяснения:
— Османка в подследственной сидит. За то, что перед арестантами распускал свой язык. Враг народа он и дюже поганый надзиратель. Не то, что мы, Саньки…
Днем в камеры смертников иногда приходит человек в небрежно накинутой на плечи шинели энкаведиста с капитанскими знаками различия. Он садится на низенькую трехногую скамейку и начинает спокойно беседовать со смертниками.
У него полная сутуловатая фигура, короткие пухлые руки и кривые — "рогачиком" — ноги, кривизна которых подчеркивается лакированными голенищами щегольских сапог. Его слегка обрюзгшее, гладко выбритое лицо нездорового грязновато-бледного цвета несвежей замазки для окон. К лицу, словно чужие, прилипли нос и уши: маленькие, красные и мясистые. Внешность самая заурядная. Только глаза его не гармонируют с нею. Они очень зоркие, неподвижно-пристальные и бесцветно-пустые, как глубокие белые пятна.
За стенами тюрьмы июльский полдень, в камере — жара, а человек зябко передергивает плечами под шинелью и говорит звонким, резко-щелкающим тенором, отчеканивая каждое слово:
— Холодно у вас, граждане подрасстрельные.
— Что вы, гражданин комендант? Камера от жары потом обливается, — возражают ему смертники.
— А вот я мерзну. Постоянно. В любую погоду. Кровь у меня холодная. Не греет, — щелкает словами он.
— Вы бы печкой грелись или водкой. Ведь у вас в НКВД и топлива, и водки достаточно, — не без иронии советует один из заключенных.
— Пробовал. Не помогает, — безнадежно машет пухлой кистью руки энкаведист. — Возле печки никак не согреюсь. Стопка спирта, правда, греет. Но на пару минут. Не больше. А потом опять холодно.
— Это вас Бог наказывает при жизни адским холодом. За то, что вы многих людей умертвили, — сказал ему как-то один из верующих в Бога смертников.
Подобное замечание у любого энкаведиста вызвало бы вспышку гнева, но постоянно мерзнущий отнесся к этому замечанию иначе. Он спокойно и серьезно щелкнул словами:
— Вполне возможно.
— Да вы разве в Бога веруете? — удивленными глазами уставился на него заключенный.
— Утверждать категорически не могу, — уклончиво ответил энкаведист. — Может быть, Бог и есть. Не знаю. Атеисты до настоящего времени не смогли доказать отсутствие божественных сил во вселенной, так же как их существование не доказали и церковники…
Однажды к нам, в камеру смертников, прямо с "воли", привели новичка, молодого продавца из кооперативного магазина. Он был обвинен в шпионаже и приговорен к расстрелу за переписку со своим дядей, жившим в Нью-Йорке.
Вслед за новичком в камеру вошел энкаведист в накинутой на плечи шинели, но, против обыкновения, разговаривал с нами недолго. После его ухода новичок осведомился у нас:
— Кто этот работник НКВД? Он, кажется, симпатичный. Не правда-ли? Может быть, мне к нему обратиться?
