Ознакомительная версия.
На Капри Зинка ведет бухгалтерию писателя. Горький через него общается с островитянами — к английскому Пешкова быстро прибавляются ломаные французский и итальянский. Прононс ужасен, но Зинка вовсе не переживает — главное, местные его понимают!
Вилла Горького на Капри — как лондонская квартира Березовского в наши дни. Кто только не отметился тогда под средиземноморским солнцем: Ильич с Инессой и Наденькой поочередно, польский карбонарий Дзержинский, интеллигентный до приторности Луначарский, рефлексирующий Бунин, мариман Новиков-Прибой, саркастический Саша Черный, статистик из черниговской управы ласковый Коцюбинский, год копивший средства для подобного вояжа, занудно мучающий себя и окружающих «вечными вопросами» Викентий Вересаев, успешный Репин… Всех не вспомнить. Но, как шутил издатель пролетарской литературы Пятницкий: «В этом водовороте людей и солнца у Горького было только два друга: попугай и Зинка».
Вилла «Спинола», где тогда обитал глашатай революции, постепенно превратилась в странноприимный дом гонимых марксистов. Этот дискуссионный клуб советские марксологи впоследствии назовут «Школой на Капри». Увы, большинство ее «выпускников» — членов «Общества политкаторжан», то есть тех старых большевиков, что привели Сталина к власти, будут безжалостно уничтожены как «враги народа». Но даже в застенках Лубянки, по многу раз оклеветав друг друга вслух и письменно, «про себя» эти старики не отрекутся от того, что говорили тогда в Италии. Их убеждения — вера апостолов.
В хороводе громких имен русских социалистов и либералов Алексею Максимовичу хотелось лишь одного: побыть одному. Он был слишком тонким человеком, чтобы не почувствовать то, в чем самому было страшно признаться. Так же как спустя годы, заняв чужой особняк в Москве, не хотелось судить самого себя под бременем пророка в своем отечестве. А тогда, под средиземноморским солнцем, он пишет Екатерине Пешковой: «..людей видел я несть числа, а ныне чувствую, что всего ближе мне — Зиновий, сей маленький и сурово правдивый человек, — за что повсюду ненавидим».
В Специи Зиновий сблизился с Александром Валентиновичем Амфитеатровым, общение с которым предпочел всей «модной тусовке» русских ниспровергателей. Он проводит с ним гораздо больше времени, чем с приемным отцом. Позже, после всех войн и революций, пути Александра Валентиновича и Алексея Максимовича разойдутся навсегда. Буревестник не никому не прощал проявлений собственного мнения, а Амфитеатров, осознавая всю подлость, лишь улыбался в ответ.
Привязанность настоящего и приемного Пешковых полностью теряется из-за женщины. Как-то Зиновий познакомился с милым «дактилографом» — машинисткой, перепечатывавшей рукописи Амфитеатрова. Сеньорина Мария Бураго была дочерью полковника-казака и хороша собой. Зиновий уже начал было подумывать, а не… Но тут на вакации приехала ее младшая сестра Лида. Пешков был сражен наповал: его идеал, женщина его мечты, пусть и значительно выше ростом. Рост Зиновия не превышал «метра с кепкой», то есть 162 сантиметра.
Ровно через пять дней знакомства юная казачка в объятиях пылкого еврейского юноши прошептала: «Да!» Легко представить, что сделалось с папенькой курортницы, когда его донцы узнали, что полковничья дочка-то выходит за выкреста: антисемитизм и казак неразлучны, так же как ветер, конь и шашка.
Русская семья отреклась от Лидии так же, как еврейская — от Зиновия.
Приглашения на свадьбу были напечатаны на русском и итальянском: «Мария (Андреева, гражданская жена Горького. — В. Ж.) и Алексей Пешковы имеют честь Вам сообщить о предстоящем бракосочетании их сына Зиновия и синьорины Лидии Бураго. Оно состоится на Капри, на вилле «Спинола». Будем счастливы видеть…» Восторг каприйских дачников был неподдельным, один только Горький не разделял всеобщего веселья: мезальянс был ему не по душе…
«Этот красивый паренек вел себя по отношению ко мне удивительно по-хамски, и моя с ним дружба — кончена. Очень грустно и тяжело», — сообщает Горький жене.
Зиновий тоже переживает взаимное охлаждение и пытается объясниться с пролетарским писателем. Попытка поговорить по душам, как прежде, не удалась. «Зиновий — хам, — пишет с Капри Алексей Максимович супруге, — слезы его — слезы виноватого». А в это же время новобрачные наивно шепчут друг другу: «Лишь только смерть разлучит нас!» Никакие казачьи «монтекки» и еврейские «капулетти» не помешают им быть «вместе навеки».
…Так они тогда думали. То был упоительный день, как все сумасшедшие свадьбы по любви! Никаких родителей со стороны жениха и невесты, зато в гостях более шестисот восторженных островитян — жители юга понимают безумство неожиданно нагрянувшей любви. Розы и хризантемы летели во влюбленных, как полетит в жениха шрапнель под Аррасом…
Его первая война
В тот день, когда Гаврило Принцип столь удачно разрядил свой браунинг в тишайшего эрцгерцога Фердинанда и его жену, дочери Пешковых шел уже второй годик. Зиновию было тридцать и, кроме этой даты, у него не было ровным счетом ничего — ни квартиры, ни доходного места, ни славы. Его очаровательная казачка стала все больше походить на Ксантиппу при Сократе и ограничивать материальными запросами свободу его мироощущения. Зиновий заметался из-за любви к ней: нужно что-то срочно менять — так жить нельзя!
Он всегда влюблялся в то место, где жил, и в тех людей, что его окружали. Его охватывало горячее желание помочь им, и он становился таким местным патриотом, что проявлял готовность сражаться за полюбившийся уголок земли. Он начал агитировать итальянцев вступать в армию и идти на войну с немцами. Его неподдельная вера в правоту произносимых им слов нравилась организаторам пропагандистской кампании — в добровольцы записывались толпами. Но «шовинистическая» деятельность Зиновия, как ее назвал приемный отец, окончательно отвратила от него Горького…
В итоге страстный агитатор задумался: какое же он имеет право уговаривать людей идти на смерть, а самому отсиживаться в тылу? Это — верх цинизма! Решение созрело мгновенно: в русской армии служить нельзя, остается Марсель: Зиновий отправляется на Ривьеру с сотней лир в кармане. Немного шарма и пламенные рассказы о своих способностях сделали свое дело: он принят в пехотный полк в Ницце. Писарем. Зиновий разбирает и систематизирует полковую почту. Его способности к «логистике» приводят штабных вояк в восторг. Зиновий уже грезит офицерскими погонами и гламурной штабной карьерой, но тут все разом и заканчивается: принят вердикт, согласно которому единственным подразделением, где могут служить иноземцы во Франции, — это Иностранный легион. Так Пешков стал легионером.
В легионе он встретил немало соотечественников — патриотически настроенных русских студентов Сорбонны и других французских школ и университетов, решивших воевать за идею спасения цивилизации. Зиновий оказался здесь в поисках приключений. С момента вступления в легион вся его жизнь обретает смысл и превращается в роман, написанный не без его участия.
Для современных французов Первая мировая война — это всегда «La Grande Guerre» («Великая война»), В любой деревеньке — памятник, похожий на наши обелиски с именами тех, кто не вернулся с фронтов Великой Отечественной. Но память о той, «империалистической», мы храним плохо, и памятников тем воинам почти нет, всё выжжено революцией.
Иногда на французских памятниках можно прочесть два-три имени погибших в Индокитае, Алжире… Маленькие колониальные войны в тщетной попытке спасти разваливающуюся империю.
Для Франции Первая мировая — как для нас — Вторая. Последняя победоносная война в современной истории страны…
Та последняя «Великая война» выкосила французов — из 12 сыновей в крестьянскую семью вернулся, может быть, один. Да и тот — калека. Не работник. Не это ли лучшее объяснение, почему, спустя двадцать лет, когда история с появлением у ворот того же врага — немца — повторилась, и случилась такая французская «странная война»…
Легионеры не отсиживаются в тылу, они всегда на острие удара — это правило легиона: за тем его и создавали. Вчерашний писарь Пешкофф вскоре отличился в боях под Реймсом. Ему присваивают звание капрала, назначив командиром отделения Второго пехотного полка. При таких потерях продвижение в чинах происходит быстро.
В мае 1915 года военный атташе России во Франции граф Игнатьев докладывал в Петроград о действиях Второго пехотного полка Иностранного легиона: «Как полковое, так и высшее начальство отзываются с высокой похвалой о храбрости наших волонтеров, которые без различия национальностей сражались в последних упорных боях, где потеряли более половины своего состава». Именно эти «последние упорные бои» и стоили Пешкову правой руки…
Ознакомительная версия.
