Французы выжидали немного дольше. Бонне до последнего момента старался выиграть время. Он все еще упорно надеялся, что Муссолини сумеет заключить с Гитлером сделку и это позволит Франции соскочить с крючка. Он даже настаивал, чтобы посол Бельгии убедил короля Леопольда, имевшего влияние на Муссолини, воздействовать на дуче, чтобы тот в свою очередь оказал влияние на Гитлера. Всю субботу 2 сентября он провел в спорах со своим кабинетом, как до этого спорил с британским кабинетом. Он говорил, что обещал Чиано ждать ответа немцев на англо-французское заявление от 1 сентября до полудня 3 сентября и что не может нарушить данное слово. Он даже позвонил по телефону министру иностранных дел Италии, чтобы подтвердить это, но позвонил только в 9 часов вечера 2 сентября. К этому времени предложение дуче о созыве конференции утратило всякий смысл, что Чиано и попытался объяснить. Англичане же оказывали давление на Бонне, принуждая его совместно выдвинуть в полночь ультиматум Берлину.
2 сентября, вскоре после полуночи, правительство Франции приняло решение. Ровно в полночь Бонне послал Кулондру телеграмму, где сообщалось, что утром он пришлет текст «нового демарша», который надлежит «представить в полдень на Вильгельмштрассе»[15].
Он сделал это 3 сентября, в 10.20 утра, за сорок минут до истечения срока британского ультиматума. Французский ультиматум был составлен практически в тех же выражениях, что и британский, с той только разницей, что в нем заявлялось, что Франция в случае отрицательного ответа выполнит свои обязательства по отношению к Польше, «которые известны правительству Германии», — даже в самый последний момент Бонне воздерживался от формального объявления войны.
В официальной Французской желтой книге приводится текст ультиматума, переданного по телеграфу Кулондру. В нем время истечения ультиматума обозначено 17.00. На самом деле в телеграмме было указано не это время. В 8.45 утра посол Фиппс сообщал Галифаксу из Парижа: «Бонне говорит, что срок французского ультиматума истекает в 5 часов утра в понедельник (4 сентября)». Это время Бонне и указал в телеграмме.
Хоть это и явилось уступкой, которую Даладье вырвал ранним воскресным утром у французского генерального штаба, о чем Бонне узнал по телефону (раньше генеральный штаб настаивал на том, чтобы срок ультиматума составил сорок восемь часов), у британского правительства оно вызвало раздражение, что и было высказано Бонне незадолго до полудня. Премьер Даладье еще раз попытался убедить военных. Он вызвал генерала Колстона из генерального штаба и в 11.30 утра постарался уговорить его сократить срок действия ультиматума. Генерал неохотно согласился передвинуть срок окончания ультиматума на двенадцать часов, то есть на 17 часов.
Таким образом, в тот момент, когда Кулондр выходил из здания французского посольства в Берлине, направляясь на Вильгельмштрассе, Бонне позвонил ему по телефону и распорядился указать новое время.
В полдень Риббентроп не мог принять французского посла. В это время он участвовал в церемонии, которая происходила в рейхсканцелярии. Там фюрер тепло встречал нового советского посла Александра Шкварцева — это придало своеобразный оттенок тому историческому дню в Берлине. Кулондр, неуклонно следуя полученным инструкциям, прибыл на Вильгельмштрассе ровно в полдень и был принят там Вайцзекером. На вопрос посла, обладает ли статс-секретарь полномочиями дать «удовлетворительный» ответ Франции, Вайцзекер ответил, что находится в таком положении, которое не позволяет ему «вообще давать какой-либо ответ».
За этим последовала небольшая дипломатическая комедия. Когда Кулондр попытался истолковать ответ Вайцзекера как отрицательный, к чему он был готов, и вручить статс-секретарю официальный ультиматум, последний отказался его принять. Он предложил послу «любезно проявить еще немного терпения и встретиться с министром иностранных дел лично». Получив такой отпор, причем уже не впервые, Кулондр провел в напряженном ожидании еще полчаса. В 12.30 его проводили в канцелярию для встречи с Риббентропом.
Хотя министр иностранных дел прекрасно знал, с чем явился к нему Кулондр, он не мог упустить возможности — последней возможности — изложить французскому послу свойственный ему извращенный взгляд на происходящие события. Указав, что Муссолини, выступая в последнюю минуту с мирными предложениями, говорил, что Франция их одобрила, Риббентроп заявил, что «Германия сообщила о своем согласии с предложениями дуче. Однако через несколько часов, продолжал он, дуче сообщил, что его предложения не могут быть выполнены из-за жесткой позиции британского правительства».
Но Кулондр в течение последних месяцев слишком часто слышал лживые заявления Риббентропа. Послушав еще немного министра иностранных дел, который говорил, что будет сожалеть, если Франция последует примеру Англии, и что Германия не имеет ни малейшего намерения нападать на Францию, посол сделал то, для чего и пришел, — задал вопрос: означает ли сказанное министром иностранных дел, что ответ на французское заявление от 1 сентября можно считать отрицательным?
«Да», — ответил Риббентроп.
Тогда посол вручил министру иностранных дел французский ультиматум, «в последний раз» отметив, что «на правительство рейха падает тяжелая ответственность» за нападение на Польшу «без объявления войны» и отказ выполнить пожелание, выраженное в англо-французском заявлении, — вывести войска.
«Тогда Франция станет агрессором», — заявил Риббентроп.
«История рассудит», — ответил Кулондр.
В это воскресенье все участники последнего акта драмы стремились призвать в судьи историю.
Хотя Франция проводила мобилизацию армии, которая по численности во много раз превосходила силы немцев на западной границе, не Франция, а Англия, чья армия была гораздо малочисленней, занимала мысли Гитлера. Фюрер хотел свалить на Англию всю вину за то положение, в котором оказался 3 сентября 1939 года. Это становится очевидно из двух заявлений, которые он сделал в тот вечер. Обращенные к немецкому народу и к армии, дислоцированной на западных рубежах, они были полны ненависти и истерической злобы по отношению к Англии.
«Великобритания, — говорилось в „Воззвании к немецкому народу“, — в течение многих веков преследовала цель сделать народы Европы беззащитными против британской политики мирового господства… оставляла за собой право под ничтожным предлогом нападать на то европейское государство, которое в тот или иной момент было наиболее опасным…
Мы сами были свидетелями политики блокады, которую Великобритания проводила по отношению к Германии начиная с довоенных времен… Британские подстрекатели… подавили немецкий народ Версальским диктатом…»
«Солдаты Западной армии! — писал Гитлер в воззвании к солдатам, которые в течение многих недель могли противостоять только французской армии. — Великобритания преследует политику блокады Германии… Правительство Великобритании, подстрекаемое поджигателями, которые известны нам со времен последней войны, решило сбросить маску и объявить войну под ничтожным предлогом…»
О Франции не говорилось ни слова.
* * *
В Лондоне спустя шесть минут пополудни Чемберлен выступил в палате общин и сообщил, что Англия находится в состоянии войны с Германией. Хотя Гитлер под страхом смерти запретил с 1 сентября слушать иностранные радиостанции, мы в Берлине узнали об этом заявлении премьер-министра из сообщений Би-би-си. Для нас, видевших, как он рисковал своей политической карьерой в Годесберге и Мюнхене, его слова прозвучали особенно трагично.
«Это печальный день для всех нас, для меня же он печальнее, чем для кого-либо другого. Все, во имя чего я работал, все, во что я верил на протяжении своей жизни в политике, все рухнуло. Мне остается только одно: употребить все силы и власть, которую я имею, для достижения победы в деле, в жертву которому я так много принес… Я верю, что доживу до того дня, когда гитлеризм будет уничтожен и освобожденная Европа будет восстановлена».
Чемберлену не было суждено дожить до этого дня. Он умер 9 ноября 1940 года, надломленный человек, но все еще член кабинета. В свете того, что было сказано о нем на страницах этой книги, я считаю, что должен привести слова Черчилля, которого Чемберлен в течение стольких лет не допускал к общественной жизни Великобритании и который сменил его на посту премьер-министра 10 мая 1940 года. Отдавая дань Чемберлену в палате общин 12 ноября 1940 года, Черчилль сказал:
«…Невиллу Чемберлену довелось столкнуться во время одного из тяжелейших мировых кризисов с противоречивыми событиями, разочароваться в своих надеждах, быть обманутым негодяем. Каковы же были те надежды, в которых он разочаровался? Каковы же были те желания, которые он не сумел осуществить? Какова была вера, которой злоупотребили? Несомненно, это были самые благородные порывы человеческого сердца — любовь к миру, труд во имя мира, стремление к миру, стремление к поддержанию мира даже в самое опасное время, даже несмотря на потерю популярности и возмущение».
