Оклемался. В парную, душ сходил. Прилег, но никакого сна. Примерно через час куртку надел, нас вообще очень тепло одели, белье водолазное выдали, свитеры, и вышел на верхнюю палубу. Там погибшие лежали. К тому времени всех уже наверх вынесли. На каждого смотрел и многих не узнавал. Все почти опухшие…
Капитан-лейтенант Виталий Грегулев, начальник химической службы. Рассказывал чуть заикаясь, видимо до сих пор не веря в свое спасение:
— В ночь на 7 апреля я дежурил. Проверял радиационную обстановку. Все было в норме.
По сигналу аварийной тревоги сразу же перекрыла подачу кислорода во все отсеки. В кормовых — необитаемых — отсеках было процентов 20, а в жилых — 23. Система поглотителя окиси углерода вышла из строя.
В третьем отсеке, в штурманской выгородке, мы с мичманом Черниковым развернули пост переснаряжения изолирующих противогазов — «ипов». Все аварийные партии уходили со свежими «ипами». Кстати, они и ПДУ показали себя хорошо в отличие от шланговой дыхательной системы. Задумано хорошо, а исполнение… В ПДУ, рассчитанном на 10 минут, я бегал час.
Мичман Черников (погиб во всплывающей спасательной камере) действовал четко и хладнокровно. Я не раз поминал добрым словом наших флагманских химиков Жука и Журавлева — их школа.
Стали убирать отработанные ПДУ. Черников мне говорит: «Сейчас плавбаза подойдет, но я, наверное, здесь останусь». Мы и предполагать не могли, что лодка не выдержит, начнет тонуть… Тут прибегает Каданцев: «Вода в четвертом!..»
Когда дали команду выйти наверх, я схватил свой транзистор (мне его флагманский на день рождения в море подарил). Китель забрал, брюки. Вылез на мостик, вижу — плыть придется. Все оставил и прыгнул в воду с рубки. Вынырнул, обернулся — глазам своим не поверил — корабль тонет.
Поплыл к плотику, волны в лицо. Воды нахлебался, потерял плот из виду. «Ну ладно, — думаю, — черт с ним!.. Чего зря мучиться». Хотел руки сложить — и вниз. Вспомнил про семью… Рассказ Джека Лондона вспомнил — «Любовь к жизни». Его герой полз по тундре, боролся с волками. Я тогда думаю: «Нет уж, надо жить…» И многие так боролись. У нас на плоту один уже не мог руками держаться, отнимались от холода. Так он зубами за чью-то шинель схватился.
Очень жить хотелось! Вот сейчас телевизор смотрю, там бастуют, там кого-то режут. Но ведь вы же живете! Чего вам еще надо!
Когда вдруг открылся второй, пустой плотик, хотел плыть к нему, догнать. Но чувствую, ноги уже замерзают. Сбросил ботинки, стал растирать.
Капитан-лейтенант Юрий Парамонов:
— А я все-таки решился. Прыгнул в воду и поплыл. Потом думаю: что это я в ватнике плыву; сбросил его, шапку сбросил… Плыть пришлось против волны. Гребни все время плот заслоняли. Я-то его видел с высоты нашего борта. Словом, потерял из виду и вернулся к своему.
Капитан-лейтенант Грегулев:
— А ведь некоторые плавать не умели вовсе. Вот матрос Михалев, трюмный. Хороший моряк, добросовестный. И вот он тихо так, молча ушел. Нас в училище — я Каспийское кончал — первые два года здорово гоняли: и бегать, и плавать. Двойки ставили, отпусков лишали, но зато все к пятому курсу нормально плавали. Иначе бы я сейчас ничего не рассказывал…
Я как борт шлюпки увидел, так и отключился. Очнулся уже на плавбазе. Лежу и думаю: «Чего это я голый?»
Никто из нас не заболел, потому что на «Хлобыстове» врачи сразу же нами занялись. У них там и терапевт, и хирург, и стоматолог, рентгенолог, и три медсестры… Врачи не виноваты, что Молчанов, Нежутин и Грундуль погибли. Ведь хорошо себя чувствовали. Вышли после ужина покурить — и нa тебе. Потом выяснилось что у них в организме начался необратимый процесс и этот почти незаметный для здорового человека «никотиновый удар» от одной сигареты для них оказался роковым.
Морякам «Хлобыстова» мы все своим вторым рождением обязаны. Когда они получили радиограмму «лодка горит», так они чуть ли не швартовы рубили. Из машин выжимали все, что можно было. Даже пожарную команду в трюм спустили — до того они раскалились…
Из всего командования подводной лодки, из ее «большой пятерки» — командир, старпом, замполит, помощник и инженер-механик, — в живых остался он один: капитан-лейтенант Александр Верезгов, помощник командира. В те роковые часы, когда в седьмом вспыхнул пожар, он был вахтенным офицером…
Верезгов — коренной питерец. Родился и вырос на улице Стойкости, Это случайное сочетание названия улицы с его фамилией закрепилось раз и навсегда в Норвежском море.
В его жизни было немало случайностей. По счастью, благополучных. Случайно поступил в училище подводного плавания. Десятиклассником заглянул в «день открытых дверей», благо училиже находилось неподалеку от дома, и выбор решился…
Он стал офицером оружия — минером. Знал толк и в минах, и в торпедах. И не только в них, иначе бы не был назначен помощником командира единственной в своем роде атомной подводной лодки. Стал им довольно рано для своих лет и воинского звания.
Крыша боевой рубки, мостик, или, как называют подводники это тесное пространство, «ограждение рубки», стал островком спасения и надежды. Сюда поднимались из задымленных отсеков, чтобы отдышаться, сюда втаскивали обожженных, потерявших сознание, отсюда вглядывались в горизонт — не идет ли помощь. Но мозг обороны, штаб борьбы за живучесть находился в центральном посту. Связи с ним не было. Переговорное устройство «лиственница» онемело. Тогда мичман Ковалев доставил на мостик аварийную радиостанцию.
Через двадцать минут после всплытия из шахты, ведущей в центральный пост, повалил едкий дым горящей аппаратуры, он заволок все закоулки ограждения, заставил выбраться на самую крышу. Это в третьем отсеке начали «коротить» электронные блоки. Вскоре из шахты, превратившейся в дымовую трубу, вынырнула голова капитан-лейтенанта Богданова, за ним выбрался Коляда и другие. Пустили вентилятор центрального поста. Дым заметно поредел. Из шахты вылез мичман Каданцев. Верезгов попросил его снова спуститься:
— Володя, передай меху: сильно парит корма и нарастает крен на левый борт.
Каданцев натянул маску изолирующего противогаза и скрылся в дымном жерле титанового колодца.
Верезгов еще раз поглядел, как над облезшей хвостовиной курится белесый парок кипящего у кормы моря, и решил на всякий случай отвалить герметичные контейнеры с аварийными плотами. Это оказалось совсем не просто. Ход у шестеренок тяги был небольшой, к тому же механизм за 39 суток подводного плавания закис и проворачивался с огромным трудом. Ковалев принес ключ-трещотку, и, налегая вместе с Верезговым в две пары рук, они кое-как привели оба контейнера в рабочее положение. На все про все ушло часа полтора. Отдраили крышки, достали вытяжные концы… Но тут поднялся встревоженный доктор.
— Ребята, готовьтесь поднимать из второго отсека трех человек. Все без сознания.
Вскоре из преисподней горящего «Комсомольца» вытащили на лямках три безжизненных, залитых рвотой тела.
Верезгов:
— Мы достали из кают одеяла, ватники, укутали их как следует Доктор хлопотал над каждым… Из центрального поста через ВСК по голосовой связи меня запросили, не видны ли самолеты. Я огляделся и увидел — слева по борту сто шестьдесят градусов заходит самолет. Первая мысль — «Орион».[5] Но когда пролетел, заметил на крыльях красные звезды. Наши! Доложил командиру. Из центрального поста прошла команда: «Всем, кто не занят борьбой за живучесть, — подняться наверх». Народ повалил из верхнего люка в обгорелом РБ, жадно глотая воздух. Я распределял людей на мостике.
Провентилировали второй и третий отсеки. Начали эвакуацию людей из пятого отсека. Вот тут пошли первые покойники. Но мы не верили, что они мертвы. Массировали грудину. Я вдыхал им в легкие воздух. Качали минут пятнадцать. Потом доктор поднял веки Кулапину, заглянул в расширенные зрачки.
— Все, ребята. Это конец.
Накрыли тело одеялом. Стали спасать остальных. Я отгонял всех, чтобы не мешали работать доктору. Оттащили пострадавших за перископные стволы, в ограждение выдвижных устройств.
Поднялся снизу боцман Ткач с флагом. Спрашивает:
— Как поднимать?
— Наполовину.[6]
Потом из горящего ада вытащили Шостака и Ткачева. Поднимали их через башню ВСК на лямках, осторожно придерживая. Коля Волков поднялся сам. Обгорелая кожа свисала лохмотьями. Мы обрезали их ножами. Перебинтовали. Принесли сухое РБ. Их бил озноб. Пузыри лопнули. Боль жуткая. Особенно стонал Ткачев. Волков его уговаривал: «Не стони! В отсеках не стонал. Там хуже было». Укутали всех обожженных в одеяла, спеленали, как младенцев, так что кормить пришлось с рук. Давали откусывать по очереди: сыр, колбаса, хлеб… К этому времени Ковалев заменил «преды» (предохранители. — Прим. авт.). Связь мостика с центральным постом восстановилась. Меня запрашивают:
