поворачивать реи, или на морском жаргоне брасопить, и менять галс – направление движения корабля против ветра. А еще читать звезды и приливы, пользоваться квадрантом для определения своего положения, измерять скорость корабля, бросив в воду веревку с равномерно расположенными узлами и подсчитав, сколько их проскользнуло через его ладони за определенный период времени. (Один морской узел равнялся примерно 1,6 километра в час.)
Юноше предстояло постичь загадочный морской язык, взломать секретный код – иначе он прослывет сухопутной крысой. Уборную ему нельзя было называть иначе, как гальюн, – это просто дыра в палубе, через которую экскременты погружались в океан. И не дай бог ему вместо корабля сказать «судно». «Перекрестили» и самого Байрона. Экипаж стал называть его Джеком. Джон Байрон превратился в Просмоленного Джека.
В парусную эпоху, когда суда, движимые ветром, были единственным мостом через бескрайние океаны, морской жаргон распространился настолько, что его переняли сухопутные обыватели. Выражение «стоять по струнке» происходит от того, что юнг во время поверки на корабле строили, заставляя вставать пальцами ног вдоль шва палубы. «Бросить якорь» – где-либо прочно обосноваться; «держать нос по ветру» – уметь приспосабливаться к обстоятельствам, улавливать конъюнктуру – в море означало лавировать так, чтобы с максимальной выгодой использовать силу ветра, наполняющего паруса; «на всех парусах» означало двигаться крайне быстро. И, наоборот, «без руля и без ветрил» означает отсутствие какого-либо направления, целей. А выражение «закрывать на что-то глаза» обрело популярность после того, как вице-адмирал Нельсон, игнорируя сигнальный флаг командира об отступлении, нарочно поднес подзорную трубу к своему слепому глазу [120].
Байрону предстояло научиться не только говорить – и ругаться – как матрос, но и выдерживать суровый режим [121]. Его днем управлял звон колоколов – склянок, отмечавший каждые полчаса четырехчасовой вахты. (Полчаса отмеряли песочные часы – песок сыпался из одной колбы в другую через узкую горловину – склянку.) День за днем, ночь за ночью он слышал звон склянок и карабкался на свое место на квартердеке – дрожащий, ладони в мозолях, затуманенный взор. За нарушение правил могли привязать к снастям или, того хуже, выпороть кошкой-девятихвосткой – плетью из девяти ремней, разрывающих кожу.
Байрон учился познавать и радости морской жизни. Еды – преимущественно соленой говядины и свинины [122], сушеного гороха, овсяной каши и сухарей, – что удивительно, было в изобилии, и ему нравилось обедать с товарищами-гардемаринами, Исааком Моррисом и Генри Козенсом. Матросы собирались на артиллерийской палубе, снимали свисающие на веревках с потолка доски, ставили их на козлы, собирая импровизированные столы, и рассаживались вокруг по восемь человек. Сотрапезников каждый выбирал сам, и эти компании напоминали семьи, где не просто каждый день вместе выпивали пиво или ром, но доверяли друг другу и заботились о ближнем. У Байрона начали завязываться те глубокие дружеские отношения, которые неизбежно возникают в тесноте, и особенно близко он сошелся со своим сотрапезником Козенсом. «Более добродушного в трезвом виде человека я просто не знал» [123], – писал Байрон.
Были и другие радостные моменты, особенно по воскресеньям, когда офицер мог закричать: «Всем играть!» И вот уже кто-то играл в нарды и карты, а юнги резвились на такелаже. Ансон заслужил репутацию ловкого картежника, умело скрывавшего намерения за непроницаемым взглядом. Не менее страстно коммодор любил музыку, в каждый экипаж он брал не меньше одного или двух скрипачей [124], и матросы отплясывали жигу и кружили по палубе. О Войне за ухо Дженкинса распевали одну популярную песенку:
Ему отрезали уши и вдобавок славно поколотили…
После, глумливо скалясь, ухо одно ему возвратили.
Хохотнули в спину: «Отдай своему господину».
Но наш король подданных любит и обижать не дает.
Так что, поверьте, с Испании спесь он живо собьет [125].
Возможно, самым любимым развлечением Байрона было сидеть на палубе «Вейджера» и слушать рассказы бывалых моряков – о потерянной любви, о крушениях и славных битвах. Эти рассказы дышали утверждением самой жизни – жизни рассказчика, которому удалось избежать смерти в прошлом и, возможно, повезет избежать ее в будущем.
Преисполнившись морской романтикой, Байрон начал описывать происходящее в дневнике. Все казалось «изумительным» или «поразительнейшим». Он отмечал неведомых существ, таких как экзотическая птица – «самая удивительная из тех, что я когда-либо видел» – с орлиной головой и перьями, «черными, как смоль, и блестящими, как тончайший шелк» [126].
* * *
Однажды Байрон услышал ужасающий приказ, отдаваемый, так или иначе, каждому гардемарину: «Подняться на мачту!» После тренировок на меньшей бизани теперь ему предстояло взобраться на грот, самую высокую из трех мачт, поднимавшуюся на несколько сотен футов. Его, как и любого другого моряка на «Вейджере», падение с такой высоты, несомненно, убило бы. Британский капитан вспоминал, как однажды, когда два его лучших юнги карабкались наверх, один сорвался и сбил другого. Упали оба. «Они ударились головами о дула орудий. Я шел по квартердеку и стал свидетелем этого ужаснейшего зрелища. Невозможно передать вам мои чувства или даже попытаться описать общее горе корабельной команды» [127].
Байрон обладал немалой чувствительностью (друзья замечали, что его привлекала изысканность), однако болезненно реагировал, когда его считали утонченным франтом. Как-то раз он сказал одному члену экипажа: «Я могу переносить трудности так же, как и лучшие из вас, и должен закаляться» [128]. И он начал свое восхождение. Для него было крайне важно забраться на мачту с наветренной стороны, чтобы при крене корабля его тело хотя бы прижимало к канатам. Он перелез через туго натянутый трос-леер и поставил ноги на выбленки – маленькие горизонтальные веревки, прикрепленные к вантам, почти вертикальным канатам, поддерживающим мачту. Используя эту веревочную сетку как шаткую лестницу, Байрон взбирался все выше. Он поднялся на три, пять, семь с лишним метров. От ветра мачта раскачивалась, а канаты в его руках дрожали. Примерно на трети пути Байрон оказался рядом с грота-реем, деревянным рангоутом [129], отходившим от мачты, как поперечина креста, с которого разворачивали грот. На фок-мачте могли повесить на веревке осужденного мятежника – пустить, так сказать, «прогуляться по Лестничному переулку и по Пеньковой улице».
Недалеко от грота-рея находился грот-марс – небольшая платформа, где Байрон мог отдохнуть. Самый простой и безопасный способ попасть на грот-марс – проскользнуть через отверстие в середине. Впрочем, эта «дыра для наземных крыс» считалась путем исключительно для трусов. Если только Байрон не хотел, чтобы над ним насмехались до конца плавания (не лучше ли сразу разбиться насмерть?), ему следовало перелезть через край платформы, держась за тросы – путенс-ванты.
