«Да какой у нас антисемитизм! У нас в правительстве евреи работают. Товарищ Дымшиц[164], например», — говаривал Никита Сергеевич Хрущев.
Да, письменных указаний как по линии партии, так и правительства наверняка не было. Надо полагать, были устные рекомендации и сложившаяся практика. Уже в отставке, в 80-е годы, я, будучи секретарем парткома солидного академического научного учреждения, столкнулся с безобразным, порочащим коммуниста поступком, когда начальник отдела кадров, тоже, кстати, бывший чекист, просил меня отозвать согласие парткома на оформлявшегося на работу человека только потому, что он еврей. Этого еврея, правда, действительно не приняли на работу, но по причине невостребованности его специальности. Пришлось парторгу прочитать бывшему сотруднику управления кадров КГБ Союза, как ни прискорбно это говорить, поучительную лекцию о евреях Марксе и Свердлове. Этот же коммунист-кадровик имел партийную нагрузку — вел политзанятия с комсомольцами. Приходят как-то несколько девушек комсомолок ко мне с вопросом: «Пал Палыч (указанный выше кадровик) говорил нам на семинаре, что измена мужа жене и наоборот приводит к измене Родине. Нам с этим трудно согласиться. Вы можете нам пояснить как-то слова руководителя семинара?» Пришлось комсомолкам прочесть короткую лекцию со ссылкой на основоположников, показать некоторую, прямо скажем, существенную разницу между этими понятиями измен и защитить, в рамках, руководителя семинара. Он член партии с войны, человек старой закалки, своих убеждений, безусловно, был неудачный политический воспитатель молодежи. Пришлось его «ласково», тихонечко отвести от пропагандистской работы, не делая при этом ненужной, в чем я был уверен, огласки.
Мне было известно, не только по рассказам старых чекистов, но и по документам, что в органах госбезопасности в 30-е и 40-е годы, как и еще раньше, в ЧК работало много евреев. Их и сейчас много в правительстве, в правительственных учреждениях, на других руководящих постах советской и постсоветской власти. Выступление еврейской стороны против браков с другими нациями было мне более или менее понятно: «нас преследуют, топчут, и нечего нам общаться с изгоями». Но я не мог понять русских или украинцев, резко выступавших против браков с евреями. В этой связи я часто вспоминаю историю с Юркой Калиновским, о чем я уже упоминал выше, когда его мать, уважаемый профессор, зав. кафедрой одного из лучших университетов страны, коммунист, проклинала свою невестку — чувашку Зину. Я неоднократно сталкивался с дремучим русским шовинизмом и махровым российским антисемитизмом. Я и сегодня уверен, что это со временем исчезнет само собой…
Ядреный махорочный дым вперемежку с папиросным «Беломором», который курит Зоотехник, идет под соломенную крышу, где на чердаке чекистская засада ждет Игоря. У нас РПД, солдаты ласково называют его «ручником» или «дегтярем», установленный в направлении вероятного появления хлопцев и широкий сектор обстрела, под который попадают все хозяйственные дворовые постройки и большая часть огорода. Именно оттуда и ждут Игоря, со стороны леса. Четыре автомата и две ракетницы лежат рядом со сделанными в соломенной крыше отверстиями, закрываемые на день той же соломой. Чекистов пятеро — два офицера и три опытных солдата. Курить нельзя. Это самое мучительное. «Вот уж действительно уши пухнут», — думаю я. Курить хочется до безумия, до головной боли. У офицеров с собой конфеты-подушечки. Их можно долго каждую сосать и от этого меньше хочется курить. Но это только кажется, потому что курить мне от этих конфет хочется еще больше. Разговариваем шепотом, и то по делу, то есть очень редко. Наблюдение за наружной обстановкой и получением сигнала от хозяев ночью — звук «случайного» удара ногой о ведро — ведется всеми по очереди. Кроме курева есть еще один враг для сидящих в засаде. Туалет — ведро в одном из углов чердака, занавешенное плащ-палаткой. От консервов и колбасы погранпайка, от отсутствия движения на вторые сутки «запирает» напрочь. Все мучаются, но вида не показывают. Я вспоминаю, как однажды вот так же моему товарищу, тужившемуся на ведре через несколько дней засады, опытный старшина — фронтовик протянул за плащ-палатку «бомбочку» из серого солдатского мыла: «Лейтенант, вставь куда надо, все выскочит, мы так на фронте делали». Через пару минут действительно помогло.
Утром хозяйка меняет ведро. Все воспринимается серьезно, как на войне…
Разговоры внизу у мужиков переходят на колхозно-сельскохозяйственные темы. Говорят о низком в этом году урожае, о маленьких трудоднях, на которые без подсобного хозяйства не прожить. Кто-то задает хозяину хаты, недавно выезжавшему к родственникам в Польшу, вопрос, а как там селяне живут. На это Зоотехник отвечает, что в принципе так же, как и здесь, но немного лучше. Там у них в Польше бимбера[165] больше гонят, и он по качеству лучше. Его из сахара делают поляки. Скотины у поляков больше.
Постепенно все приходят к выводу, что везде лучше, чем у нас. Но никаких разъяснений по этому вопросу — что, как и почему именно так — никто не делает. Народ осторожный, лишнего слова не скажет. Меня всегда поражала философская и мудрая направленность мысли этих простых, необразованных сельских вуек. «За что же им, всем этим хлеборобам с изуродованными от тяжкого крестьянского труда руками, муки-то такие, — думаю я. — Когда же мы дадим им настоящую человеческую нормальную жизнь?» Я постепенно засыпаю, угревшись под теплым полушубком, на толстом слое соломы, которую заботливые хозяева специально затащили на чердак. Проснулся от затекшей ноги в неснятом сапоге. С улицы тихо доносятся напеваемые молодыми голосами песни. Одна песня сменяет другую. В чистом и уже начинающем набирать осеннюю прохладу воздухе отчетливо слышны и слова, и мелодии. Вот чей-то чистый, с бархатистым звучанием девичий голос выводит красивую мелодию и такие всем понятные и ласковые слова:
…Мiсяц на небi, зiроньки сяють,
Тихо по морю човен пливе.
В човнi дiвчина пiсню спиваэ…
…Все про кохания, все про любов.
Этот же голос начинает вторую песню, такую же красивую и тоже про любовь:
…Нiч яка мiсячна, зоряна ясная,
…Я пригорну тебе до свого серденька,
А воно палке, мов жар.
Мы на чердаке внимательно вслушиваемся в доносящиеся до нас звуки чудесных украинских песен, и неродной язык становится для нас не только понятным, но и близким, родным, потому что песни эти про любовь. После короткой паузы чей-то хорошо поставленный голос начинает веселую песню, ее подхватывает несколько голосов, и она несется над селом, наполняя окрестности чувством радости и спокойной жизни:
…Я прийшов — тебе нема,
Пiдманула, пiдвела.
Ти ж мене пiдманула,
Ти ж мене пiдвела.
Ти ж мене, молодого
З ума-розума звела!
И еще были всякие песни: и про Василько, который «…сiно косить, сiно косить, коню носить». И про Галю, которую казаки «пiдманули и забрали з собою». И такие слова в той песне были: «…Поiдь, Галю, з нами, з нами, козаками, буде тобi лучче, як в рiднойi мами…» Слушали русские парни на чердаке, как «…привязали Галю до сосны косами…» А потом эти казаки, что Галю в темный лес увезли, насобирали там хворосту да и подпалили ту сосну, с привязанной к ней Галей. Горит Галя, кричит, зовет на помощь. И кончается эта красивая песня призывом ко всем матерям: «… А хто дочок маэ, нехай научаэ, темненькоi ночi гулять не пускаэ…»
«Надо же, — думаю я под теплым полушубком, — такая красивая и ласковая песня, а дивчину казаки живьем спалили. Вот тебе и украинская мягкость и лирика, вот тебе и любовь к женщине! А при чем здесь украинцы? — снова мелькает мысль. — Ведь и у русских есть такая же, в общем-то, злая песня, где Стенька Разин, разбойный атаман, насладился пленной дивчиной, красавицей персиянкой, а утром под пьяные и одобрительные крики ватажка своего бросил персидскую княжну в Волгу-речку, «в набежавшую волну», да еще и отметил это безобразие — «грянем песню удалую за помин ее души». Не променял Стенька Разин любовь к княжне на интересы ватаги разбойников. Стойкий, наверное, был казак Разин, как и те украинские казаки, что привязали Галю косами к сосне и сожгли.
На память приходит удивившая меня история, случившаяся недавним летом, когда я ночевал в глухом селе на Тернопольщине как раз в районе Синей Горки, в тех местах, где в 1916 году проходил знаменитый Брусиловский прорыв и где до сих пор сохранились проложенные Брусиловым для прохода артиллерии дороги — гати из бревен через болота. Проснулись мы рано утром с товарищем на печи от звуков песни. Пела женщина, да так чисто по-русски, без акцента пропела всю песню длинную до конца, что показалось это сном. А пела, стирая белье в ночве[166] хозяйка хаты, пожилая женщина: «… Ой да по речке, речке да Таганке, черный да селезень плывет…» Мы и спрашиваем хозяйку:
