Партийный комитет сберкассы все это написал, согласовал с обкомом ВКП(б) и отделом НКВД, а затем "поставил на обсуждение производственно-финансового коллектива". Обсуждение заключалось в том, что служащие и немногочисленные рабочие сберкассы на своем общем собрании должны были прослушать чтение текста письма и, под аплодисменты, единогласно его утвердить. На собрание пришли все работники областной сберегательной кассы. Притащился даже младший кассир Юрий Жигалин, бывший в отпуску по болезни. Он хотя и имел бюллетень от врача о временной нетрудоспособности, как заболевший гриппом, но не явиться на собрание не рискнул.
По установленному для таких собраний ритуалу сначала были избраны деловой президиум во главе с секретарем партийного комитета и почетный президиум во главе со Сталиным. Затем начальник областной сберкассы сделал полуторачасовой доклад "Займовая кампания и наши задачи на финансовом фронте". После этого один из активистов, обладавший зычным голосом, начал читать текст письма Сталину.
Первые пять минут чтение шло гладко и скучно. Чтец зычно и монотонно читал; слушатели, скучая, внимали ему. Но вдруг чтение неожиданно было прервано. При произнесении имени Сталина в самом патетическом месте письма из глубины зала раздалось громкое чихание. Чихнул Юрий Жигалин — громко, протяжно и даже как-то с надрывом:
— А-апчхи-и!
Активист вздрогнул, прервал чтение, покосился на чихнувшего и, помедлив секунду, продолжал:
— Мы обещаем вам, дорогой товарищ Сталин… Конец этой фразы был заглушен двумя короткими и резкими, как револьверные выстрелы, звуками:
— Апчх! Апчх!
— Товарищ Жигалин, — сказал, поднимаясь из-за стола, председатель президиума. — Чего это вы расчихались на таком ответственном собрании? Призываю вас к порядку.
— Грипп замучил, товарищ председатель, — попытался оправдаться младший кассир, но начальник сберкассы сердито шикнул на него.
Жигалин сел, коротко и приглушенно чихнув. Чтец еще раз попробовал произнести незаконченную им фразу:
— Обещаем вам, дорогой товарищ Сталин… Младший кассир оборвал ее продолжительным чохом, похожим на рыдание:
— А-а-апчхи-и-а-а-ай!
— Дорогой товарищ Сталин! — заорал чтец, стараясь заглушить Жигалина.
В ответ раздалось завывающе:
— Апчхиу-у-у!
— Сталин, — в отчаянии выдохнул запарившийся чтец, вытирая платком пот со лба
И сейчас же младший кассир откликнулся, какэхо:
— Апчхи-хи-хи-хи!
На этот раз засмеялись и в зале.
Продолжать чтение не было никакой возможности. Как только чтецом произносилось слово "Сталин", сейчас же Жигалин заглушал его чиханием. Получалось нечто вроде условного рефлекса, грозившего собранию срывом. Наконец, члены президиума, вскочив со своих мест, закричали чихающему:
— Замолчите! Престаньте чихать! Это безобразие! Классово-враждебная вылазка! Вы умышленно срываете собрание!
— Товарищи! Апчхи! Я не виноват. У меня же грипп. Апчхи! — со слезами на глазах протестовал Жигалин против этих обвинений.
Чтение письма Сталину удалось закончить лишь после того, как младший кассир был выведен из зала собрания…
В другое время за свое "вредительское" чихание Юрий Жигалин, пожалуй, получил бы выговор от начальства, но в разгар "ежовщины" ему дали больше.
Михаила Бурловича тоже причислили к категории "сталинцев", но обвинение его совсем уже дикое. Никогда он не выступал против Сталина, никому ничего о нем не говорил, а лишь усмехался, если при нём упоминали об "отце народов". И усмешка эта была горькой.
Работал Бурлович кузнецом на моторо-ремонтном заводе и учился в вечерней школе малограмотных для взрослых. Преподаватели — коммунисты и комсомольцы — часто на уроках рассказывали учащимся о Сталине. Кузнец слушал и усмехался своей обычной горькой усмешкой.
Его усмешку заметили и донесли о ней, "куда следует". На допросе в управлении НКВД выяснилось, что Бурлович сын раскулаченного, семья которого из Белоруссии выслана в один северный концлагерь.
И молодой кузнец Михаил Бурлович был расстрелян за… усмешку.
Услышав через дверное "очко" этот возглас тюремного надзирателя, я сначала ему не поверил.
Вызов с вещами это значит не на расстрел, не в комендантскую камеру казни, а куда-то в иное место. Никуда, кроме как на расстрел, из нашей камеры смертников я выйти не предполагал. Отсюда конвоиры выводили людей только под пулю.
Мои сокамерники тоже не поверили возгласу тюремщика. Думали, что он ошибся, перепутал камеры или фамилии заключенных. Это иногда бывало в тюрьме. Однако, спустя вероятно минуту, оказалось, что никакой ошибки нет, и вызывают действительно меня. В камеру вошел Опанас Санько и, ковыряя пальцем в бороде, басисто рыкнул:
— Ну! Готов? Давай! Выходи! Все еще не веря, я спросил его:
— Кто? Я?
— Ну, да. Кто же еще? Скорей, — командным басом ответил старший надзиратель.
— Куда? Зачем? — спросил я растерянно.
— Не разговаривать! Выходи! Давай! — заорал он. Меня окружили мои сокамерники. Со всех сторон слышал я их торопливый шепот:
— Прощай! Желаю удачи. Счастливый путь. Может, на волю вырвешься, так не забывай про нас. Моей матери сообщи. Жене привет передай. Мою семью навести, если сможешь.
Накинув на плечи рваный пиджак и зажав подмышкой узелок со скудным тюремным скарбом, я прощаюсь с остающимися здесь. Одному жму руку, другого обнимаю, третьему обещаю выполнить его просьбу.
Однако, проститься со всеми Опанас Санько мне не дал. Ему надоело ждать и он, схватив меня за руку выше локтя, вытолкнул в коридор. Прежде, чем дверь камеры захлопнулась, я все же успел крикнуть:
— Бог вам в помощь, друзья! Прощайте!
— Хватит тебе! Замолкни! — оборвал меня надзиратель, запирая стальную дверь.
Вынув ключ из замочной скважины, и спрятав его в карман, он ткнул пальцем вперед и приказал мне:
— Пошли! Туда!..
В конце коридора нас ждали двое конвоиров.
— Этот. Берите! — указал им на меня Санько и, не интересуясь дальнейшим, тяжело повернулся на каблуках спиной к ним и зашагал обратно.
Конвоиры вывели меня на тюремный двор. Там, прижавшись лоснящимся боком к грязному снежному сугробу, стоял старый знакомый: "черный воронок". Мои спутники, молодые деревяннолицые парни в чёрных шинелях, были, как полагается, тупы к угрюмы, но не слишком, не зверски. Оба, повидимому, только что выпили; от них тянуло спиртным духом. Учитывая это обстоятельство, я рискнул заговорить с ними:
— Поедем, значит?
Один из них утвердительно кивнул головой.
— Стало быть, поедем.
— А куда?
Они переглянулись. Один ухмыльнулся.
— Сказать, что-ли?
— Можно. Все равно скоро узнает, — хриплым, не то простуженным, не то пропитым голосом произнес другой.
Сердце мое на секунду замерло от мысли, в которой были прощание с жизнью и надежда на скорый конец.
"Может быть, меня все-таки сейчас расстреляют? Может быть, через несколько минут конец моим мучениям? Тогда — прощай жизнь, прощай тюрьма".
Желая поскорее убедиться в этом, я поспешил задать конвоирам еще один вопрос:
— На вышку повезете?
Их ответ сразу же погасил мою надежду на смерть:.
— Тю, чудило! Кто же днем на вышку возит?
— Тогда, куда же?
— В новую тюрьму.
— Жаль, что не на расстрел, — произнес я, тоскливо вздохнув.
На деревянных лицах конвоиров отразилось нечто, напоминающее удивление.
— Тебе жить надоело, что-ли? — спросил один из них.
— Очень, — ответил я.
— А пожить, стало быть, еще придется, — сказал другой конвоир и, указывая на раскрытую дверцу в кузове автомобиля, добавил:
— Ну, лезь в машину! Поедем, стало быть. Я влез внутрь автомобиля. Конвоиры, войдя вслед за мной, втолкнули меня в единственную свободную заднюю кабинку "воронка" и заперли ее дверь. Другие кабинки уже были заняты до моего привода сюда. Влезая в автомобиль, я слышал доносящиеся из них шорох, тяжелое дыхание, тихие стоны и кашель…
В пути я попробовал разговориться при помощи тюремной азбуки с моим соседом по кабинке справа, но конвоиры были настороже. Едва я передал ему стуком два слова: "кто вы?", как из прохода между кабинками раздались угрожающие окрики:
— Эй, там! В задней кабинке! Отставить азбуку!
— Давай не стукай! Не то прямо с воронка тебя в карцер сдадим.
Пришлось подчиниться. Попасть в карцер вторично я не хотел.
Узнать, кого перевозили в "воронке" вместе со мною, мне так и не удалось. Когда автомобиль остановился, меня вывели из него первым. Двор, в котором я очутился, совсем не был похож на тюремный. Стены не выше двух метров с большими железными воротами в одной из них, а между ними асфальтированная площадка, сплошь заваленная металлическим ломом, ржавыми частями каких-то машин и кучами мелко изрезанной жести. Все это покрыто слежавшимся, серым от пыли снегом. С противоположной от ворот стороны двор примыкал к длинному зданию фабричного типа. Оно показалось мне знакомым. Несомненно, я уже был в нем, но когда и почему, вспомнить в тот момент не смог.
