На Военном Совете обсуждался вопрос выдвижения генерала Ренненкампфа на должность Главнокомандующего фронтом.
И Каледина поразила позиция и сам тон Алексея Алексеевича Брусилова при обсуждении этого вопроса.
Брусилов через силу, это было видно, не желая широкого обсуждения этого вопроса, заявил:
– Есть мнение свыше, что генерал Ренненкампф… э… заслуживает… монаршего благословения и может быть назначен Главнокомандующим войсками соседнего фронта.
Я просил бы Вас, господа генералы, с этим… э… мнением согласиться и утвердить означенную кандидатуру… на должность Главнокомандующего войсками фронта.
Обсуждать далее мы этот вопрос не будем. И я бы просил Членов Военного Совета с этим… повелением Государя, – он так и сказал, – повелением – согласиться.
Все Члены Военного Совета, не поднимая глаз из-за стола, подняли руки, чем и выразили своё согласие с назначением Ренненкампфа.
И только один командующий 8-й армией генерал-лейтенант Каледин, отчётливо и громко, на весь зал, глядя в очи любимому военачальнику, сказал:
– Ваше Высокопревосходительство, я считаю, что свершается роковая ошибка. Страна, многострадальная Россия наша, выше любой идеи. Выше монаршего повеления и выше воли Государя.
Только движимый интересами Отечества, я, как Член Военного совета фронта, заявляю: Нет! Нет, генерал Ренненкампф недостоин столь высокой чести. Не достоин занимать эту священную роль. Более того, – в этой роли он будет опасен для Отечества и принесёт вреда больше, нежели пользы.
Доверить Ренненкампфу фронт сегодня – это прямое забвение, попрание интересов Отечества. И я вновь и вновь повторюсь – он недостоин столь высокой роли. У меня есть веские основания для такого заявления…
Брусилов, что было ему не свойственно вообще, замахал руками:
– Голубчик, Алексей Максимович, прошу Вас, не надо. Сам Государь настаивает на этой кандидатуре и Военный Совет – не более, чем фикция. Пощадите меня, Алексей Максимович.
И с досадой добавил:
– Вы не знаете, что приказ по назначению Ренненкампфа уже состоялся. Меня об этом известили накануне Военного Совета.
Каледин пополотнел. Кровь ударила ему в виски и он, чтобы не досаждать Брусилову, молча поднялся из-за стола и попросил:
– Прошу Вас, Ваше Высокопревосходительство, неотложное дело, позвольте выйти.
– Да, да, Алексей Максимович, заторопился Брусилов, – можете быть свободны.
О Вашем особом мнении, как члена Военного Совета фронта, доложу Государю.
– Прошу Вас, голубчик, – и он в растерянности сам поднялся из-за стола, и было видно, что при этом даже боялся посмотреть в глаза Каледину.
Каледин привычным жестом левой руки перехватил старинную, в серебре, шашку, учтиво поклонился Брусилову и глухо произнёс:
– Честь имею, Ваше Высокопревосходительство.
И спускаясь по лестнице дворца, который занимал Главнокомандующий, горько думал:
«Конец, конец России, ежели такие проходимцы, как Ренненкампф, выдвигаются на такие высокие роли.
Я ведь помню тот инцидент в Маньчжурии, когда неистовый Самсон, как мы его звали, генерал Самсонов, публично набил физиономию Ренненкампфу, прямо в Ставке Главнокомандующего».
Все офицеры – ветераны японской кампании знали всю подоплеку этой истории: бригада Самсонова добилась грандиозного успеха в наступлении. И поражение японской армии виделось всеми участниками этой операции. Нужна была только поддержка на флангах, слаженный и одновременный удар соседей, которые должны были отвлечь на себя силы противника, спешащие к участку прорыва.
Самсонов отправил офицера связи к Ренненкампфу, который также командовал бригадой соседнего корпуса на правом фланге Самсонова. В записке он просил соседа нанести удар по японским войскам в строго определённое время.
Прошёл день, второй, но Самсонов так и остался в одиночестве.
На помощь ему Ренненкампф не пришёл. Он даже не сдвинул свои полки, ссылаясь на то, что на это не было повеления Главнокомандующего Куропаткина.
И Самсонов, части которого были обескровлены в трёхсуточном сражении, вынужден был отступить.
Его бригада потеряла более половины личного состава, пришлось оставить всю артиллерию, так как не было более ни одного снаряда. От бескормицы и предельной усталости стали падать кони.
О, как страшен был Самсонов, появившийся в Ставке Главнокомандующего.
Его могучее тело, обтянутое изорванным мундиром, всё было в крови – и своей и вражьей. Множественные раны военачальника свидетельствовали о том, какие испытания он перенёс в минувших боях лично.
Но он, не обращая внимания на свои физические страдания, запалился душой. Это было самым страшным.
Не спрашивая разрешения у Куропаткина, он не вошёл, а ворвался в кабинет, где тот проводил совещание.
Все его участники замерли.
Алексей Максимович, командуя к тому времени казачьим полком, всё видел своими глазами.
Самсонов был страшен, и вместе с тем – прекрасен. Глаза его горели. Багровое, давно не бритое лицо, всё было в засохшей крови. Фуражки на голове не было, и его богатые волосы рассыпались в разные стороны, на мощном загривке тоже был засохший корж крови.
Мундир, весь изорванный, был застёгнут лишь на две пуговицы. Генеральский погон, с двумя серебряными звёздами, чудом держался лишь на левом плече.
Военный Совет замер. Куропаткин в растерянности привстал из-за стола и жестом хотел пригласить Самсонова присесть.
Но тот, отшвырнув стул на своём пути, устремился к Ренненкампфу, который даже закрылся руками, ожидая вымещения со стороны Самсонова заслуженной ярости.
Самсонов сгрёб левой рукой мундир Ренненкампфа прямо возле горла, да так, что тот треснул на спине, а правой, в засохшей крови, стал хлестать того по щекам:
– Сволочь, мерзавец, христопродавец, за сколько честь свою продал, Иуда?
Запомни, сволочь, что есть и божий суд. И я его свершу во имя моих погибших героев.
Оттолкнув Ренненкампфа с стене, он ловко и привычно, чуть присев на левую ногу, выдернул из ножен Георгиевскую шашку:
– Получай, Иуда, за своё предательство!
Ещё бы миг и всё было бы кончено. Но на руке Самсонова повис адъютант Главнокомандующего полковник Низовцев.
– Алексей Сергеевич, не марайте своих рук об этого негодяя. Только что Главнокомандующий дал оценку его деятельности. Он ответит за всё. Прошу Вас…
Самсонов как-то сразу сник, отдал Низовцеву свою шашку, и тяжело и горько заплакал.
Это было страшное зрелище. По его небритым щекам стекали крупные слёзы, а его могучее тело содрогалось от рыданий.
Куропаткин, наконец, оценив всю ситуацию, произнёс:
– Генерал Ренненкампф, волей, данной мне Государем, я отстраняю Вас от командования бригадой и повелеваю незамедлительно убыть в распоряжение военного министра.
– Вас же, досточтимый Алексей Сергеевич, – обратился он к Самсонову, прошу привести себя в порядок, восстановить силы и доложить мне через три дня рапортом.
Господа, полагаю, что на сегодня заседание Военного Совета следует закрыть. Итоги подведём несколько позже…
Честь имею!
Всё это Алексей Максимович Каледин вспомнил отчётливо и ясно, словно это было вчера.
Так сложилась судьба, что он в деталях знал и продолжение этой истории, которая свела неистового Самсона с Ренненкампфом в 1915 году.
К этому времени они оба командовали армиями. И если Самсонов к этой особой роли, святой в армии, пробился своим трудом, заслуженно и честно, то Ренненкампфу она досталась просто монаршим распоряжением, по благоволению.
Что за силы были приведены в движение, Каледин не знал, как не знал он и того, что Ренненкампф уже давно работал на германскую разведку.
Купили его дёшево и просто – уж больно был падок генерал на томных красавиц, которых в изобилии к нему приставляли неведомые доброхоты.
Среди них, особенно по сердцу сластолюбцу, была Маргатита Людендорф, Мадлен – как её любил называть Ренненкампф.
Она выдавала себя за дочь барона Людендорфа, который уже удалился в мир иной и не оставил дочери никакого наследства.
