надежной защиты в лесных убежищах, но сбежавших из гетто здоровых работоспособных мужчин принимали с радостью. Поэтому вдвойне идиотской была немецкая практика постепенного сокращения крупных гетто, переживших холокост 1941 г. Она лишала вермахт своих последних еврейских льготных (? —
Ред.) мастерских (разве что пошив одежды и ремонт обуви. —
Ред.) и стимулировала рост партизанских рядов. (Из гетто немцы направляли евреев на различные производства (в т. ч. военные), а нетрудоспособных уничтожали, сразу или в известных лагерях смерти. А сбежать из гетто к партизанам было не так просто. —
Ред.) Еще удивительней то, что откровенные служебные записки таких людей, как Гелен, Шенкендорф, Брайтигам и Оберлендер, никогда не акцентировали связь между избиением евреев и партизанским движением (потому что такой связи практически не было. —
Ред.). Эта же связь, видимо, ускользала от внимания как прагматиков, так и идеалистов, хотя обе школы осуждали уничтожение квалифицированной рабочей силы. (Немцам при их «новом порядке» нужна была рабочая сила для тяжелых, в т. ч. сельскохозяйственных, работ. Евреи же, занятые при советской власти преимущественно в партийном и советском аппарате, в торговле и в органах (ЧК, ОГПУ, НКВД), были для немцев по большому счету не нужны. —
Ред.) В декабре 1942 г. профессор Петер Серафим, автор популярной нацистской энциклопедии по антисемитизму, написал доклад о потере квалифицированной рабочей силы на Украине. В письме генералу Томасу в Управление вооружениями в ОКВ Серафим в резких выражениях описывал результаты массовых казней. Больше уже нельзя сделать самый элементарный ремонт (видимо, обуви и одежды. —
Ред.). Даже Эрих Кох, чьим речам по странности недоставало антисемитских деклараций, жаловался в июне 1943 г., что, поскольку он потерял полмиллиона евреев, некому починить пару сапог.
В вермахте на штабных совещаниях редко наблюдались взрывы эмоций. Была, например, драматическая сцена, описанная Фабианом фон Шлабрендорфом, в штабе фон Бока в Смоленске, когда были зачитаны доклады о борисовской бойне. Но из этой вспышки ничего не вышло. Фактическое военное вмешательство ограничилось всего лишь локальным сопротивлением чиновников, вызванным уничтожением еврейских ремесленников. Поэтому мелкие эсэсовские чины, которые на таких мастерских неплохо зарабатывали, часто пытались сохранить их. В такого рода инцидентах иногда мог быть и элемент сентиментальности, но истинная позиция защиты законов гуманности здесь не присутствовала. Когда высшую военную бюрократию просили вмешаться, она объявляла себя связанной приказом фюрера, который был разослан Кейтелем 12 сентября 1941 г. В те ранние дни службы вермахта, ведавшие транспортом, все еще могли помешать Гиммлеру и Гейдриху в их планах «переселения» евреев Прибалтики, которых вермахт использовал бесплатно. Поэтому было принято решение, что евреи, работающие как на вермахт, так и на гражданских лиц, должны оставаться в полном владении СС. С этого момента вермахт уже не мог выдавать евреям справок о занятости.
Что касается гражданских остполитиков, маловероятно, что либерализация их политики влючала бы в себя осуждение антисемитизма, потому что если бы в ней не присутствовал антисемитизм, то их предложения не были бы приняты прежде всего министерством Розенберга. Розенберг был одним из основоположников антисемитизма в национал-социализме. Он мог уступить в вопросе балтийской автономии, мог надоедать Гитлеру своими планами, но по этому вопросу он с Гитлером во мнениях не расходился. Даже в июне 1944 г., когда министерству по делам восточных территорий оставалось предельно малое поле для деятельности, Розенберг был все так же увлеченно занят своими делами, что и в марте 1941 г. Розенберг готовил приглашения для участия в международном антиеврейском конгрессе, который должен был собраться в Кракове. Делегаты должны были принести клятву помочь изгнать всех евреев из Европы. Борман, всегда готовый унизить другого, писал этому «субъекту с тусклыми глазами», что в тот момент, когда на кон поставлена судьба нации, его конференция может, «по всей вероятности, пройти незамеченной». Посему фюрер высказал пожелание, чтобы Розенберг воздержался от созыва этой конференции до дальнейшего распоряжения.
Таков был Розенберг. Его личные фавориты Майер, Шикеданц и Лозе, работавшие в его Зарубежном политическом управлении, были не меньшими антисемитами, чем он сам; даже более практичные люди, которых Розенберг получил из комитета «Россия» Риббентропа, прошли этот партийный тест. В дни, предшествовавшие эдикту Кейтеля, когда некоторые службы вермахта все еще чинили помехи массовой резне в Прибалтике, когда даже Лозе написал встревоженное, почти истеричное письмо после бойни в Лиепае, либерально мыслящий Отто Брайтигам хладнокровно соблюдал протокол. Еврейский вопрос в Остланде, писал он Лозе, «был решен в устных дискуссиях». В принципе экономические соображения здесь вообще не принимались во внимание. Такие вопросы полагалось в любом случае улаживать с командованием СС и полицейскими лидерами.
Даже такого «верного пса» Бормана и Коха, как Георг Лейббрандт, вряд ли можно было подвергнуть критике за недостаток антисемитизма, хотя в 1942–1943 гг. его обвиняли в пробританских настроениях, левачестве и, возможно, в шпионаже на русских. Лейббрандт присутствовал на совещании у Гейдриха в Ванзе, где открыто разъяснялась важность «переселения» (евреев. — Ред.) в мировом масштабе. Но в январе 1942 г. это не было новостью для Лейббрандта. В своем собственном Политическом департаменте у него был начальник отдела по расовым вопросам по имени Эрвин Ветцель, который 25 октября 1941 г. отправил Лозе детальное описание лагерей со всем необходимым для истребления людей и утилизации трупов, предназначенных для еврейского населения Прибалтики. Спустя две недели Лейббрандт не только обсудил это письмо с Розенбергом, но и по указаниям Розенберга распорядился послать копию Эриху Коху.
При такой предыстории не стоило многого ожидать от самых отъявленных диссидентов среди чиновников Розенберга, но все же было одно исключение. После особенно диких массовых казней, которые к лету 1943 г. сократили еврейское население Белоруссии до управляемой величины, Вильгельм Кубе стал протектором небольшого остатка в 8700 евреев, которых депортировали в Минск из Германии в ноябре 1941 г. В данном случае это событие представляет более чем утилитарный интерес. Кубе рисковал неблагоприятными рапортами гестапо в отношении своей мягкотелости. Следует добавить, что для белорусских евреев у него не осталось ни капли этой мягкости, потому что он не раз давал свое одобрение мерам, свидетелем которых был сам. Но довольно поздно в своей жизни он решил, что евреи из Германии — «люди из нашего же круга культуры». Его интерес пробудился во время первой депортации евреев в Минск, когда Кубе обнаружил среди них несколько симпатичных, по-арийски выглядевших девушек, а также ряд бывших солдат, награжденных в Первую мировую войну. Среди них был даже морской адъютант кронпринца Вильгельма, с которым Кубе, как он считал сам, был по-родственному связан через супругу. Через год первое возмущение Кубе переросло в настоящую привязанность к этой уменьшающейся в размерах компании — таким же, как он, гражданам
