Анатолий Дроздов - Рыцари плащаницы

Золотой полумесяц на розовом куполе бывшего храма Соломона проступил в синем небе и засиял, освещенный первыми лучами мягкого декабрьского солнца. Полумесяц установили недавно, Имад все не мог привыкнуть к торжественному виду мечети Аль-Акса, возносившейся над притихшим Эль-Кудсом в знак торжества истинной веры, и смотрел во все глаза. Солнечный свет тем временем скользнул по белым стенам домов, окрашивая их в золото, воздух тихих площадей и улиц наполнился мягким свечением — золото легло на белый шелковый полог, скрывающий вход в зал, широкие каменные перила балкона, руки Имада, расслабленно лежащие поверх прохладного камня.

«Слава тебе, Милостивый и Милосердный! — мысленно воскликнул эмир, любуясь на открывавшуюся глаза панораму. — За то, что изгнал нечестивых многобожников и возвратил город верным слугам своим! Слава тебе! Да усохнут уста, хулящие Всевышнего, сгниют нечестивые языки, поразят неверных мор и проказа! Алла акбар!»

Муэдзин на минарете затянул призыв, и Имад послушно опустился на колени. Голени его тонули в мягком ворсе багдадского ковра, заботливо расстеленного на балконе евнухом, упругие шерстинки щекотали пальцы босых ног, но эмир не чувствовал этого — исступленно творил молитву, прося Вездесущего не оставлять его своими милостями. Защитить от врагов и бед, ниспослать расположение Несравненного, умножить потомство и, о милостивый! спасти одну страдающую душу. Иншалла, на все воля твоя, но помоги, Милосердный!..

Когда Имад, резко отдернув полог, вошел в зал, Ярукташ уже ждал его. Склонился в глубоком поклоне.

«Когда успевает молиться?! — сердито подумал эмир. — И молится ли? Эти христиане, принявшие ислам…»

Но он тут же забыл гнев, впившись вопросительным взглядом в круглое лицо евнуха. Тот поежился и прикрыл жирными веками бесстыжие глаза. И только потом еле заметно покрутил головой в чалме.

— Что говорят лекари? — хрипло спросил Имад, хрустя пальцами.

— Не доживет до полудня, — промолвил Ярукташ, не поднимая взора. — Прости, господин. Будь мы в Каире или Дамаске…

— Неужели в округе нет ни одного доброго лекаря?! — в отчаянии воскликнул эмир. — Ты хорошо искал?

— Конные отряды обшарили все окрест. Страна разорена, лучшие лекари ушли с войском Несравненного, а он далеко на побережье — изгоняет неверных из Тира. Не менее трех дней пути в одну сторону. Султан не откажет тебе, верному своему рабу, в такой ничтожной просьбе, но пока лекарь прискачет… Прости, господин.

Голос евнуха дрогнул, и Имад насторожился. Неслышно ступая сафьяновыми туфлями по каменному полу, подошел и жестко взял слугу за жирный подбородок. Вздернул кверху. Глаза Ярукташа быстро заморгали.

— Армянин! Ты хочешь, чтоб я зарезал тебя, как овцу на базаре?!

Взгляд евнуха стал осмысленным и твердым. Имад в который уже раз поразился умению наперсника сохранять присутствие духа.

— Земли за Кедроном, жирные и плодородные, — прошипел Имад, старательно сдерживая гнев, — сколько глаз видит вокруг. Твои родственники-христиане будут молиться за тебя пока не перейдет этот мир!

— Не надо! — решительно сказал евнух, и Имад отступил в удивлении. — Я не меньше тебя люблю Мариам!

Осознав, что забылся, Ярукташ склонился в поклоне.

— Прости, господин! Ты хозяин и повелитель, а я…

Имад только махнул рукой:

— Говори!

— Есть один лекарь…

— Почему он до сих пор не здесь?! — глаза эмира закрыло черным.

— Он христианин. И я думал…

— Армянин? Грек?

— Франк.

— Лекарь?.. Когда франки пришли сюда, на землю Аллаха, они не умели ничего. Они и сейчас не умеют. Грязные животные! Дикие звери, способные только отчаянно драться!

«Дерутся они хорошо!» — вздохнул про себя эмир и продолжил:

— Их раненые и больные мерли в то время тысячами! Если они и научились лечить, то у нас! Как фрак может знать более правоверного?

— Прости, повелитель! — снова склонился евнух.

Но Имад уже понял, что Ярукташ говорит не зря. Безумная надежда перехватила ему горло, и он ничего не сказал. Сделал знак. Евнух понял.

— Позволь, я позову Ахмеда?

Не дожидаясь разрешения, Ярукташ побежал к входу и через несколько мгновений вернулся с дюжим воином в цветной чалме. Не дойдя двух шагов до эмира, воин упал на колени и стащил с головы чалму. На гладко выбритом черепе, справа от темени, розовел большой подковообразный шрам.

— Потрогай, господин! — евнух коснулся пальцами шрама, приглашая. Имад пожал плечами и шагнул ближе. Возложил ладонь. И сразу же ощутил прохладу. Внутри подковы на голове Ахмеда, под тонкой кожей, явственно ощущалось что-то твердое и холодное. Вопросительно взглянул на евнуха.

— Ахмеду проломили голову в схватке с франками месяц назад, — пояснил тот. — Наш лекарь сказал, что он не доживет до заката и лучше его добить, чтобы успеть с похоронами к ночи, как надлежит правоверным. Ахмед еле дышал. Тогда вызвался этот франк…

— И что? — голос Имада стал хриплым.

— Он содрал кожу с раны, выбрал ложечкой из мозгов Ахмеда костяные осколки. Затем расклепал на наковальне серебряную монету, обрезал ее по форме дырки, расщепил края и закрепил на кости. Пришил кожу на место. Не знаю, может ли кто из наших лекарей в Каире сделать подобное, но я слышу впервые. Ахмед очнулся к вечеру, а через неделю встал. Сейчас он несет службу в твоем дворце, как остальные воины. Только не любит облака.

— Облака? — удивился эмир.

— Когда небо затягивает туча, у него болит голова.

Воин, не вставая с колен, закивал, подтверждая.

— Поэтому в пасмурную погоду я освобождаю его от службы. Он идет к себе и лежит на ковре, пока боль не пройдет. Но не жалуется. Дождь здесь бывает редко, и голова лучше пусть болит, чем ее не будет совсем.

Воин снова закивал.

— Пусть облака! — с тоской в голосе сказал эмир, и евнух понимающе моргнул жирными веками. Легким толчком подняв Ахмеда на ноги, увел его к двери…

Франк оказался немолодым, с заметной проседью в бороде и серебристыми нитями волнистых черных кудрях. Он вежливо поклонился и встал прямо, смело глядя в глаза эмиру.

«Не боится», — понял Имад и почему-то обрадовался.

— Где учился лечить? — спросил, придавая голову суровость.

Подскочивший евнух, быстро перевел. Франк ответил.

— В своей земле, — пояснил Ярукташ. — Но я не понимаю, где она. Это не Аквитания и не Окситания, не земля англов или франков, не Германия, не Венеция и не Латиния. Говорит, что земля его за морем, которое греки называют Понтом Эвксинским.