Платон Планктон - Мы вчера убили послезавтра

Директор московской гимназии для одаренных детей имени Моники Левински Арон Моисеевич Прокопенко помешивал ложечкой чай в фарфоровой чашке и мучительно выбирал, чем заняться сегодня после работы. Выбор сводился к следующему: можно было задержаться на работе и ознакомится с присланным из Министерства согласия и образования планом учебно-воспитательной работы на следующий учебный 2053-54 год или попытаться склеить новенькую математичку Лизоньку. И, в соответствии с тем, насколько легко она склеится, провести с ней вечер либо в кафе за чашечкой кофе, либо дома за бутылочкой водки. Выбирал Арон Моисеевич недолго. Растянув лицо в улыбке, он залпом выпил чай, взял лежавший на столе учебный план и зашагал к сейфу, с тем, чтобы как минимум до завтра, а как максимум до лучших времен, забыть про этот злосчастный документ.

Арон Моисеевич аккуратно открыл сейф и начал пристраивать туда папку. В этот момент дверь его кабинета распахнулась и в кабинет без всякого стука и прочих атрибутов приличия ворвалась завуч по воспитательной работе Эльмира Эльдаровна Морозова. Ворвалась она с криком: "Беда!"

Арон Моисеевич от неожиданности уронил папку на пол, быстро нагнулся и поднял ее, как попало запихал в сейф, и с удивлением посмотрел на завуча.

— Беда, Арон Моисеевич!

Снова возопила завуч, села на край стула и заревела. Не заплакала, не зарыдала, а именно заревела, как ревет проснувшаяся среди зимы и не обнаружившая у себя под боком медвежонка медведица.

Арон Моисеевич не на шутку перепугался, налил из диспенсера водички в пластиковый стаканчик и протянул завучу. Завуч попробовала сделать глоток, но расплескала почти всю воду, затем, вылила остатки воды на ладонь и протерла мокрой ладонью свое лицо.

Понемногу она приходила в себя. Арон Моисеевич стоял напротив и ждал. Через пару минут он дождался. Завуч медленно, подбирая слова, выдавила из себя:

— Беда, Арон Моисеевич. Сочинение. Годовое. Пятый "В".

Едва сказав это, она снова заревела. Арон Моисеевич взял ее под руку, и они быстрым шагом пошли по школьным коридорам в сторону пятого "В".

В пятом "В" стояла гробовая тишина. Испуганные дети сидели за своими партами, словно вылепленные из воска. На их лицах застыло выражение тревоги и отчаянного непонимания. Молоденькая учительница с заплаканным лицом то открывала, то закрывала тетрадь. После каждого открывания она заглядывала в нее, как будто в надежде, что там что-то изменилось, затем всхлипывала и снова закрывала.

У доски, как ни в чем не бывало, стоял виновник случившегося, создатель чрезвычайной ситуации одиннадцатилетний пятиклассник Сема Кац. На доске была мелом выведена тема обязательного ежегодного сочинения: "Мне стыдно, что я русский, потому что…"

Согласно традиции каждый год все дети в общеобразовательных школах Либеральной Евразийской Республики писали это сочинение. Чтобы прочесть самые лучшие из них на торжественном выпускном вечере. А лучшие из лучших со всей страны отправлялись в Москву и зачитывались на ежегодном съезде Либеральной партии после отчета министра политкорректности и толерантности перед делегатами съезда. Это была священная традиция, которой был не один десяток лет. На ней, как и на ежегодных покаянных шествиях в честь Дня Освобождения и Всенародного Покаяния, как и на благосклонности более развитых держав, зиждилось само существование Либеральной Евразийской Республики, раскинувшейся на просторах от Белоруссии до Японского Приморья вдоль и от Северного Ледовитого океана до Кавказского халифата поперек.

Арон Моисеевич с завучем вошли в класс. Молодая учительница, едва завидев их, бросила тетрадь на стол, закрыла лицо руками и выбежала в коридор, из которого долго доносился ее удаляющийся вой.

Арон Моисеевич с укором посмотрел ей вслед, но ничего не сказал, а лишь слегка покачал головой. Затем взял со стола тетрадь, открыл ее и начал читать откровения маленького Каца.

— Ты написал? — С укором спросил Арон Моисеевич.

— Я. — Спокойно ответил Сема.

— Вот только я не пойму, как же так? Сочинение у нас на тему: "Мне стыдно, что я русский, потому что…", а ты пишешь, что тебе не стыдно.

— Ну, мне честно не стыдно.

Сема Кац до конца не понимал резонанса, который вызывают в головах руководства школы его слова. Арон Моисеевич, не так уж часто сталкивающийся с подобным вопиющим проявлением несознательности, пусть даже и у детей, старался действовать максимально осторожно. Он подошел к пятикласснику и нежно, по-отечески погладил его по курчавой голове.

— Как же так, Семушка? Нам всем стыдно. И мне стыдно, и Эльмире Эльдаровне стыдно, и ребятам стыдно. И тебе Семушка должно быть стыдно.

— Да не стыдно мне. — Гнул свое пятиклассник, не осознавая, к каким последствиям это может привести. — И вообще я не русский.

Завуч на этих словах медленно сползла по стенке, а Арон Моисеевич резко вспотел.

— Как не русский? — Опешил Арон Моисеевич. — Мы все русские. И я и Эльмира Эльдаровна и ты, Семушка. И вон ребята все.

Однако Сема твердо стоял на своем:

— Я не русский, я еврей. И мне не стыдно. Чего мне должно быть вместо русских стыдно? И вообще папа сказал, что мы скоро переедем жить в Еврейскую Автономию и поэтому…

— Сема! Сема, сейчас же прекрати! Считай, что я этого не слышал! Сема, ты русский и твоя Родина здесь, понимаешь? Ты, Сема, не достоин жить в другом месте. Мы, Сема и наши предки заварили всю эту кашу и тебе, Сема, ее расхлебывать. Нам, то есть. Понимаешь? — Арону Моисеевичу не хватало воздуха.

— Не понимаю. — Грустно сказал маленький Сема. Он действительно искренне не понимал, почему он, такой маленький мальчик, одиннадцатилетний Сема Кац, ни разу даже и не русский, должен расхлебывать какую-то кашу, которую заварили русские предки Арона Моисеевича и Эльмиры Эльдаровны.

Сема заплакал. Немного пришедшая в себя Эльмира Эльдаровна посмотрела сначала на мальчика, затем на Арона Моисеевича и замогильным шепотом прошелестела:

— Третий случай в этом году. Но если первые двое специально саботировали, потом раскаялись и прошли процедуру праведного очищения, то этому, похоже, действительно не стыдно.

"Тяжелый случай, — подумал Арон Моисеевич, — откуда они берутся? Вроде пацан из нормальной либеральной семьи, в детский сад ходил со всеми, книжки читает те же, что и все, учится хорошо. А вдруг ни с того ни с сего, раз и такое".

Самому же Арону Моисеевичу было мучительно больно и стыдно за то, что он русский. По большому счету русской крови в нем было одна шестнадцатая, от прапрадеда, но Арон Моисеевич как человек образованный понимал, что и этого достаточно. Этой дурной крови достаточно и одной тысячной. Поэтому Арон Моисеевич искренне сожалел об этом. Ему было стыдно, что он русский. Каждый день он начинал и заканчивал, чувствуя эту тяжкую ношу. Ежемесячно на собраниях местной ячейки Либеральной партии они с товарищами клеймили друг друга страшными разоблачениями и разрывали себе мозг чудовищными откровениями о бесчинствах русского народа на протяжении всей его истории от Князя Рюрика до первого из раскаявшихся — Михаила Горбачева. А раз в год, 12 июня, в День Освобождения и Всенародного Покаяния он с коллегами выходил на покаянное шествие по Розовой (бывшей красной) площади. Вместе с другими москвичами Арон Моисеевич медленно нес транспаранты, сыпал проклятия на свою голову и плакал, плакал, плакал.

Так делали все. Каждому было стыдно за то, что они русские, за то, что их предки принесли столько горя развитым народам, за то, что они занимают под свое никчемное существование такие красивые города, такую большую территорию и не могут дать цивилизованным странам взамен ничего кроме недр своей проклятой небом земли.

Арону Моисеевичу было очень стыдно. А вот этому щенку Семе Кацу стыдно не было.

Грязно выругавшись себе под нос, но так что никто ничего не разобрал, Арон Моисеевич сказал:

— Завтра родителей ко мне в кабинет. Чтобы в восемь утра были. Оба! У тебя, кажется и бабушка есть?

— Есть.

— И чтобы бабушка была. Пусть все посмотрят, кого воспитали.

Арон Моисеевич вышел из класса и, не торопясь, побрел в свой кабинет. В кабинете он открыл шкафчик для бумаг, достал оттуда рюмку и бутылку водки, налил до краев, хлопнул, вспомнил про Лизоньку, еще налил, еще хлопнул, заставил себя забыть Лизоньку, достал из сейфа план учебно-воспитательной работы на следующий 2053-54 год, открыл его на первой странице и начал читать.

До завтра ждать не пришлось. Уже вечером того же дня, в кабинет директора гуськом вошли: папа Семы Каца — Самуил Яковлевич Кац, жена его — Роза Натановна Кац, и бабушка — Клара Абрамовна Шильманович и непосредственно сам Сема.