Валерио Эванджелисти
Предзнаменование
То было время конфликтов и перемен, страданий и открытий. В Европе властвовали три национальных государства: Испания, Франция и Англия. Сохранение собственного могущества постоянно требовало от них то войн, то политических маневров; под давлением сиюминутных обстоятельств легко складывались и с легкостью распадались различные альянсы. Границам христианства постоянно угрожала гигантская Оттоманская империя, которая, опираясь на отвагу и дерзость своих корсаров, пыталась установить полный контроль над Средиземным морем.
Англия редко вмешивалась в континентальные дела, и ареной непрерывных конфликтов были в первую очередь Испания и Франция. Испания лелеяла имперские амбиции благодаря притоку сокровищ из заокеанских колоний и своему внутреннему единству. Частично эти притязания были удовлетворены, когда Карл V унаследовал от деда, Максимилиана I, скипетр Габсбургов, титул правителя Востока и теоретическую власть над местными суверенами и знатью.
Это изменило и без того нестабильное соотношение сил с Францией. Судьбы Французского королевства, гегемона в области литературы и искусства, обладателя мощнейшей и практически непобедимой военной артиллерии, тесно переплетались с судьбами Италии, которую Франция рассматривала как естественную территорию для экспансии. Дело было не только в том, что французскую и итальянскую аристократию столетиями объединяли кровные узы. Между обеими странами шел активный обмен художниками и писателями, который определялся общим восприятием античной латинской культуры как высшей модели интеллектуальной жизни.
Когда Испания в своих притязаниях на единоличное и жесткое правление в Средиземноморье добралась до Италии, столкновение между Испанией и Францией стало неизбежно, а непосредственным театром военных действий оказался Апеннинский полуостров.
Эти две силы, оспаривавшие друг у друга Европу, были совершенно разными по духу. Обе страны исповедовали католическую веру, но испанский католицизм отличался угрюмой суровостью и строгостью, граничащей с фанатизмом. В Испании огромный вес имела инквизиция, мрачный средневековый институт, созданный церковью для борьбы с ересями и приспособленный испанскими королями для политического контроля. Именно инквизиция в XV веке предприняла первую попытку полного истребления еврейского населения. На евреев объявили в буквальном смысле охоту, и дело кончилось настоящим геноцидом: евреи, силой обращенные в христианство, были далеки от послушания, и оттого их десятками тысяч сжигали на кострах, лишали имущества и обрекали на унизительное существование.
Не менее жестокой травле, особенно в Северной Европе, подверглась слабая половина человеческого рода, женщины, которых церковь объявила «сосудами греха». Установившееся повсюду презрительное отношение к последним норой «взрывалось» подлинными трагедиями человекоубийства. В тех, кого объявляли ведьмами, пугала их тесная связь с землей и ее жизненными циклами, следование естественным ритмам природы. Однако далеко не всегда во главе резни стояла инквизиция. Зачастую светские трибуналы, где бок о бок с князьями и баронами сидели представители церкви, выказывали еще большую суровость.
Мрачной атмосфере Испании и Германии, не случайно слившихся в единую империю, противостояло французское общество, гораздо более толерантное и все еще сохранявшее языческие традиции. Если Карл V был живым воплощением мрака и уныния, то династия Валуа поначалу поощряла известную свободу мысли и терпимо относилась к буйному нраву знати. Французским женщинам не приходилось, как испанкам или немкам, жить под постоянной угрозой костра. Французские евреи, хотя они и подвергались спорадическим гонениям, все же умудрялись процветать. Любое издевательство и насилие над ними строго запрещалось законом, однако к подобным требованиям, как и ко всяким прочим законам, относились по большей части небрежно. Многим евреям удавалось обеспечить себе спокойную жизнь, в особенности если они соглашались отречься от своей веры. Церковь и государство не утруждали себя заботами о контроле над этническими группами и сознанием граждан.
Парадоксально, но наилучшие условия для процветания иудейского меньшинства создались в Провансе, в окрестностях Авиньона, в графстве Венессен, которым управлял папский легат. Церковь, обретшая благодаря Цезарю Борджа еще и территориальное могущество, представляла собой явление довольно противоречивое. Если в среде низшего духовенства часты были случаи самоотречения и сочувствия обездоленным, то в среде высшего духовенства царила скандальная свобода нравов, которую поддерживали и многие понтифики. Даже те из них, кто не был замечен в откровенном разврате, имели поистине королевские амбиции, активно вмешивались в политическую жизнь и участвовали в решении династических вопросов. В результате понтифики создали себе репутацию (пусть не всегда справедливую) людей, одержимых жаждой материальных благ и светской власти, всегда готовых жестоко преследовать тех, кто стремился восстановить евангельские идеи всеобщего равенства и бедности.
Этот мотив был отнюдь не последним в ходе опустошительных религиозных войн XVI века. В 1517 году августинец Мартин Лютер восстал против коррупции в Римской католической церкви, призывая к радикальным реформам. За ним последовали те, кто разделял его духовные устремления, и те, кто увидел в протесте Лютера грядущее освобождение от материального закрепощения. И хотя эти последние в скором времени поняли, что Лютер вовсе не собирался разрушать существующие порядки, это не помешало Реформации быстро распространиться по всей Европе.
В сложившейся ситуации даже французским королям пришлось отказаться от своей относительно толерантной политики, и во всех крупных европейских государствах наметилась тенденция, предвещающая коренные перемены. В то время как Англия встретила новые веяния с распростертыми объятиями, суверены континентальных европейских государств оказались перед необходимостью реагировать на последующие конфликты, на сей раз внутренние. В итоге ко всем ужасам войны, чумы и голода прибавилась еще и проблема братоубийственной ненависти.
Таким образом, к началу XVI века выстроились в ряд все четверо всадников Апокалипсиса. Недоставало только поэта, который смог бы дать толкование их появлению. Однако впоследствии родился и поэт. Его звали Мишель де Нотрдам.
Нострадамус, прихрамывая, поднялся в одну из комнат верхнего этажа, свидетельницу его ночных бдений, которую он называл мастерской, и опустился на бронзовый стул в виде буквы X. Этот стул он велел себе изготовить, памятуя сиденья пророков классического периода. Ступни пронзила острая боль. В свои шестьдесят три года он был еще крепок и здоров, но его мучили неожиданные приступы подагры. Возможно, это была расплата за то, что в молодости он слишком много ходил пешком.
Он зажег от свечи маленькую лампу и, нашарив ногой под столом тазик с соленой водой, на ощупь придвинул его к себе. Стянув башмаки, он опустил в тазик ноги. Хотя это тоже входило в обычай великих пророков, Нострадамус пользовался соленой ножной ванной в чисто практических целях: она помогала хотя бы отчасти снять неотступные боли в ногах и в голове.
С возрастом испытание, к которому он себя готовил, уже не вызывало прежних эмоций. Он вспомнил, с каким ужасом обнаружил однажды, что уже не в состоянии контролировать свои выходы в параллельный мир, где время оставалось неподвижным, а пространство приходило в движение. Парацельс определил этот мир как астральный свет, а Ульрих из Майнца, безумный демон в человеческом облике, говорил о нем как о царстве Абразакса, божества чисел, древней космической сущности гностиков.
— Будем надеяться, что эта ночь будет короче предыдущей, — прошептал он про себя. — И менее впечатляющей.
Он тихонько вздохнул, взял со стола лавровую веточку и снова опустился на сиденье, ожидая последующих событий. Если в молодости в подобных обстоятельствах ему становилось страшно, то это было скорее результатом беспорядочной жизни, которую он вел. Ему до сих пор было стыдно о ней вспоминать. Он с трудом узнавал себя в заносчивом юнце, который только на то и годился, чтобы мучить женщин, в особенности одну… Единственным понятным свойством мира без времени была способность растягивать хорошие и дурные сны до бесконечных масштабов рая или ада. Все таланты Нострадамуса по причине юношеского легкомыслия обернулись для него морем ужаса. Потом ужас исчез, но осталась смутная тревога.
Теперь, в старости, он наконец мог сказать, что доволен собой. Он стал человеком положительным и чрезвычайно серьезным. Нынче он мог без особого страха покидать свое физическое тело. Жаль только, что полному спокойствию мешали угрызения совести — их он не в состоянии был заглушить.
