Ванятка утонул, погребённый лавиной непривычных сведений. Перед самой калиткой пискнул:
"Сколько же тебе валили?"
"Две тысячи без права условно-досрочного, там – как сложится. Вероятно, три потяну. Марксу и не снилось. Только не допытывайся за что. Не люблю рассказывать".
Глава четвёртая
Метаморфозы красного сокола
Бесам тоже требуется отдых. Душа у нас в основе и по сути человечья. Вернувшись в страну победившего социализма около пяти утра, я обнаружил зарёванную Лизу. Её глаз украсил фингал, быстро набирающий лиловый цвет. Стряхнув активного комсомольца с рычагов управления, сурово вопросил его:
"Что стряслось?"
"Спрашиваешь ещё?! А кто трахал мою жену позапрошлой ночью? Пушкин?"
"Вообще-то ты".
"Я в отключке был!" – обиженно отрезал сожитель.
"Предпочитаешь, чтобы она спала не с мужем, а с другим сталинским соколом?"
"С мужем!! Но когда я – это я, а не ты! Понял?"
Что уж не понять.
– Дорогая Елизавета Фёдоровна, прошу извинить, что в приступе ревности, доводящей до глупости, я позволил себе руки распустить.
Она кинулась мне на шею.
– Ничего-ничего. У нас так говорят: бьёт – значит любит. И про сифилис… Тоже ничего страшного. Сегодня же схожу, анализы сдам.
Если у неё помыслы чисты как и слова, в преисподней точно не задержится. Урод ты, Иван. Да, внешне наша Лизочка не ахти, вдаль по улице парочка местных евреек поярче будет. Но любит, терпит, ждёт. Сам, наконец, её выбрал, не бегала к комсоргу, размахивая круглым животом. Объяснял же тебе, дурошлёпу, что от грехов срок в преисподней растёт. Очень долгий и мучительный срок, мне ли не знать. А через сколько-то лет начинаешь вдруг понимать, что дело не в истязаниях. Зло, сотворённое на земле, лучше не оставлять за собой, независимо от меры наказания за него. Попробуй вмолоти эту истину в сознание красного сокола!
С трудом побрился, весь изрезался… Теперь – всё только сам. Нужно к телу привыкнуть, даже к бытовым манипуляциям. Простецкая Иванова морда глянула из зеркала, обклеенная мелкими бумажками. Будь моя воля, отпустил бы бороду.
Проводив Лизу на работу, перекусил. Старается, суженная, завтрак отменный, и командиру эскадрильи такое трескать не зазорно: мясо, яичница, творог, свежее молоко в крынке. Похоже, до моего вселения сокола так не баловали. О-па, что это у нас, Ванятка?
"Командиру 2 эскадрильи 12 авиабригады майору Подгорцеву.
Рапорт
Прошу принять во внимание, что во мне поселился иностранный шпион, сообщающий клеветнические наветы на дорогого товарища Карла Маркса. Этот шпион совершает разврат в отношении моей законной супруги Елизаветы Бутаковой, пользуясь моим отдыхающим состоянием. Прошу принять меры, так как без помощи командования справиться не могу.
Лейтенант Бутаков".
"Мудаков ты! – взревело под черепом нашего общежития, где автор эпистолярного шедевра сжался в комочек меньше булавочной головки. – В психушку захотел? Сидеть в углу и не дёргаться!"
Я изорвал бумажку в клочки, потом заржал. Есть же нехитрые способы стреножить аборигена этого тела или как минимум получать сигнал, ежели тот вздумает чудить во время отдыха главного сознания. А красный индивид ещё до вчерашнего вечера верил в отсутствие загробной жизни с посмертным воздаянием за грехи! Что я жду от него после единственной воспитательной беседы?
Встреченный на улице Фролов как-то странно и не по-строевому ставит ноги.
– Что, Стёпа, приключения?
– Нет, Вань… Вчера не обломилось. А утром как прихватило!
То есть воздаяние порой нагоняет при жизни. Но не все делают правильные выводы.
Перевоспитание Ивана началось без согласия с его стороны. К огорчению комсорга, на пьянстве и походам по бабам поставлен жирный крест. Повышенное служебное рвение, прорезавшееся неведомо откуда, настолько поразило сослуживцев, что они хором заключили: на почве хронического недоперепивания у военлёта съехала крыша.
Мы с Ваняткой стали уж очень часто слышать унижающее слово "Мудаков". А как на занятиях по матчасти я замучил механика вопросами да сам забрался в пилотское кресло, меня натурально принялись опасаться. Разговоры заводят – тебе же раньше пофиг было, чо стряслось?
Видели бы они, как физкультурой занимаюсь на высоком пригорке у Березины. За тысячу лет со всякими зэгами сталкивался, многие на меня кидались, забивали до смерти… Практически. Иллюзорное тело нельзя убить, как и бессмертную душу, но пробовали и часто. Я учился отвечать, да и перед гибелью кое-что умел, правда – больше мечом или копьём. Понятное дело, не собираюсь боксировать крепкими кулачками с гитлеровской армией, да и сложение не то, мелковатое. Ванятка ростом метр шестьдесят пять, худ, в кости широк, лицом кругл и волосами рус, совершенно не похож на былинного витязя.
Мордобой чем хорош – координации движений учит. Особенно, когда много на одного, как часто на зоне бывает. Здесь упражнения позволили окончательно приспособиться к новому мелкому телу.
В преисподней каждый удар по врагу отдаётся болью в собственном теле. За девятнадцать веков боль стала частью меня, привычным ощущением. Но привычность не влечёт безразличие. Когда раскалённый гвоздь вновь втыкается в загноившуюся рану, мучение ничуть не меньше. Заслужил? Заслужил! Терпи…
Здесь – легче. Неведомая ипостась Создателя, диктующая законы игры, избавила меня от пыток в Бобруйске. И тем самым ввела в соблазн. Подольше пожить бы, милуясь с Лизой, не страдая ежеминутно, вдыхая запах трав и, чёрт с ним, авиационного бензина… Нельзя поддаваться соблазну! Мне ли не знать. Поэтому – скорее на врага, который пока не нарисовался на горизонте.
А до этого нужно победить в другой борьбе, не столь кровавой, как с Гитлером, но не менее сложной.
– Товарищ майор, разрешите обратиться. У меня в этом году ни единого взлёта. Навыки теряю.
Грузный седой ветеран Гражданской войны бросил бычок на зелёную траву аэродрома. В его взгляде мелькнула сместь печали и раздражения.
– Навыки, лейтенант? Над твоей единственной посадкой вся бригада ржала.
– Да как же иначе? Не летаю вообще, товарищ майор.
– Иначе – просто. Заполняй лётную книжку, подмахну. Аэродромные топливо спишут. Считай, налетал свои двадцать годовых. Безаварийно, мать твою. Зато жив останешься.
Я включил дурака.
– Разрешите отказаться от приписок и очковтирательства, товарищ майор. Если завтра война, если завтра в поход, а я летать не умею? Как в глаза товарищу Сталину посмотреть, если он меня спросит?
– Нужен ты ему, Мудаков… – начал было комэск, но вовремя спохватился. Слова про приписки и очковтирательство находятся рядом с широким понятием "вредительство", отлично сочетающимся с географическими координатами Колымы. – Ну, пеняй на себя. Если аварию устроишь, разбивайся уж насмерть. Приказываю – на следующей неделе пройти проверку знаний по матчасти, пилотированию и штурманскому делу. Сдашь, допущу к полётам. Или вообще вышвырну из авиации, понял?
