Дескать, долго у государя всея Руси лежала на сердце боль и гнев на тех, кто не уберег Димитрия, но ныне царь решил снять со всех опалу, посчитав ее несправедливой, и даже наградить видоков-свидетелей, дабы и они вместе с Борисом Федоровичем возносили всевышнему молитвы о безвременно почившем.
И тут же на стол тугой кошель, после чего вопрос: «Вот только берут сомнения: впрямь ли ты видок али токмо послух, коим и плата иная отмерена – впятеро меньше. А ну-ка, давай докажи, да расскажи, что именно тебе довелось увидеть из тех событий?»
Заодно достигается, пусть и частично, вторая цель. Человек, рассказавший все как есть, получивший за это энную сумму серебром и помолившийся за упокой души Дмитрия, после, если до него дойдут слухи о воскресении царевича из мертвых, непременно станет с пеной у рта опровергать эти сплетни.
Ну хотя бы из опасения, что царские слуги могут быстренько отнять подаренное серебро, раз молитва за упокой теперь вроде как и не нужна.
– Мудер, княж Феликс, – одобрительно кивнул Борис Федорович. – Эдакое измыслить суметь надобно. Таковское не кажному по уму. Да яко глыбко истину запрятал – там ее и впрямь не сыскать. Ой и мудер. – И подытожил, словно давно решенное: – Вот ты оным и займись.
– Да у меня… – возмущенно начал было я, но тут же был остановлен.
– Охолонь! – приказал Борис Федорович, но, правда, почти сразу же смягчил интонации и вкрадчиво продолжил: – Сам не хочу в такое время тебя лишаться, хошь и ненадолго, одначе, яко тут ни крути, иного столь же верного человечка мне не сыскать.
– Да мне ж Стражу Верных расширять надо. Подполковник Христиер Зомме и без того который месяц один с ними мается – тяжело.
– Подполковник, – иронично хмыкнул Борис Федорович. – Почти как у казаков…
– Полки нового строя должны не только иметь новую выучку и быть одетыми в новую форму, но и иметь над собой воевод, отличающихся от всех прочих новыми званиями, – пояснил я.
– А ты тогда, выходит…
– Просто полковник, – продолжил я. – Царевич же, как первый воевода, является старшим полковником.
Вообще-то было бы лучше окрестить его генералом, но я посчитал это преждевременным. Если полковничье звание всем более-менее понятно – действительно, как еще называться, коли командуешь полком, то насчет генералов могут быть излишние вопросы.
Да и не горит оно. Тут главное – полученные юными ратниками знания, а все остальное как приложение, своего рода обертка для конфетки. Лишь бы сама была вкусной, а бумажку разрисовать можно и потом.
Но увильнуть, сменив тему, не получилось.
Тогда, чтоб царю стало еще понятнее, насколько велика моя загрузка, я решил приоткрыть кусочек тайны, заявив, что вдобавок к куче неотложных дел со Стражей Верных жду важных новостей из Кракова.
– Как раз в это время они обещали меня известить, что успели выведать. Вот приедут, а меня нет, и что тогда?
– От Варшавы до Москвы, я чаю, подале, нежели от Кремля до Углича, – усмехнулся Годунов. – Опять же вчера снежок первый выпал. Коль что важное – живо по первопутку домчат.
– Да и не сведущ я вовсе в сыскном деле. Опять-таки ни чина, ни титула, и молодой я совсем – тут кого посолиднее бы да повнушительнее, – лепетал я, лихорадочно подбирая один аргумент за другим и с каждой секундой ощущая, что все больше и больше уподобляюсь гоголевскому Хоме Бруту.
Для вящего сходства оставалось только добавить, что «у меня и голос не такой, и сам я – черт знает что. Никакого виду с меня нет».
Но «пана сотника» недавнему философу, пускай и не киевской, а московской бурсы, переупрямить не получилось.
– Я со стороны зрил, так совсем иное глянулось. Эвон яко ты про Сократа Федору сказывал, кой людишек вопрошал да мог все, что душе, угодно выпытать. Потому и мыслю, что лучшей тебя… – Годунов отрицательно покачал головой. – Коль без дыбы, без углей да без кнута истину сыскать – у боярина Семена Никитича таковских людишек нетути. – И для ясности подчеркнул, как припечатал: – Ни единого. – В довершение он развел руками. – Ты ж и без всего сумеешь выведать.
Так что неча губы дуть,
А давай скорее в путь!
Государственное дело —
Ты ухватываешь суть?[17]
Он замолчал, на ощупь, по-прежнему не сводя с меня своих черных глаз, нашарил на столе кубок с лекарством, морщась, осушил до половины и глухо произнес:
– То не повеление тебе – просьбишка. Ентот злыдень уже и рубеж пересек. Да не токмо рубеж – грады мои один за другим к его ногам так и падают, так и падают. Худо мне, княже, а что делать – не ведаю. Войско слать? То понятно. Но иное в толк не возьму – отчего к нему не токмо простецы льнут, но и князья иные пред ним выю склоняют, вот и терзают душу сомнения – кто он?
«А действительно, почему бы мне этим не заняться?» – вдруг подумал я.
В конце концов, для успокоения его величества от меня требуется вовсе не выяснять фамилию самозванца, а только еще раз установить факт смерти царевича Дмитрия, что, по сути, является простой формальностью.
Будем считать, что у меня месячный отпуск, но с ограничительным правом отдыхать только в Угличе, вот и все.
А царь продолжал жаловаться:
– И до того я в думках своих исстрадался, что ажно в наказе Постнику-Огареву, коего я к Жигмонту послал, не токмо просьбишку о выдаче вора указал, но и помету сделал. Мол, ежели человечек сей и впрямь царевич Дмитрий, то все одно – он от седьмой жены Грозного рожден, потому незаконный, ибо у православного люда более трех раз венчаться нельзя. Вона как. А теперь помысли, насколь у меня душа в смятении, ежели я такие словеса Жигмонту отписать решился.
Я помыслил. Действительно, чтобы откровенно сознаться в таком королю соседней страны, с которой и мира-то нет – сплошные временные перемирия, тут и впрямь надо быть в жутком смятении.
И я сочувственно посмотрел на Бориса Федоровича, только теперь заметив, как разительно он переменился за последний месяц.
До этого все изменения в его внешности проходили как-то мимо моих глаз, а тут вдруг я сразу увидел и набухшие темные мешки под глазами, и изрядно углубившиеся морщины на некогда моложавом лице, и обильную седину, которой всего пару недель назад еще не было видно.
Да он после сердечного приступа выглядел куда лучше.
– А кому оные сомнения развеять? – уныло произнес Годунов. – Един ты у меня, да и у сына мово тож един. Потому и прошу подсобить.
Голос был печальный, да и вид как у побитой собаки, причем побитой неизвестно за что. Во всяком случае, взгляд у него был именно такой – тоскливо-недоумевающий. Такое ощущение, что даже лепестки алых бархатных цветов, вышитых на золотой парче кафтана царя, и те привяли.
