Он приподнял шляпу.
– Дома ли миссис Кортни?
– Она в мастерской, сэр. Как ей сказать, кто пришел?
– Ничего не говорите – это сюрприз.
Шон улыбнулся, и девушка подняла руки к щекам, пытаясь скрыть свое уродство.
– Не угодно ли войти, сэр?
Она стыдливо отвернулась.
– Кто там, Мэри?
Шон вздрогнул, услышав этот голос из глубины дома. Голос ничуть не изменился, и прошедших лет как не бывало.
– Джентльмен, тетя Ада. Он хочет вас видеть.
– Сейчас приду. Пригласи его сесть и принеси нам кофе, Мэри.
Мэри с облегчением исчезла. Шон в одиночестве стоял в маленькой гостиной, держа в больших загорелых руках шляпу и глядя на дагерротип над камином – фотографию Уэйта Кортни. Хотя он этого не сознавал, лицо на снимке было почти его собственным – те же глаза под густыми черными бровями, тот же высокомерный рот, даже тот же упрямый подбородок под густой бородой лопатой и тот же крупный, крючковатый нос Кортни.
Дверь мастерской растворилась, и Шон быстро повернулся на звук. Улыбаясь, вошла Ада Кортни, но, когда она увидела Шона, улыбка застыла на ее губах – Ада побледнела. Она неуверенно поднесла руку к горлу и слабо охнула.
– Боже! – прошептала она.
– Ма. – Шон неловко переступил с ноги на ногу. – Здравствуй, ма. Рад тебя видеть.
– Шон. – Краска вернулась на ее щеки. – Мне на мгновение показалось… ты стал вылитый отец. О Шон!
И она кинулась к нему. Он швырнул шляпу на диван и подхватил мачеху за талию.
– Я ждала тебя. Я знала, что ты придешь.
Шон поднял ее и с радостью и смехом поцеловал, она тоже смеялась.
– Пусти-ка, – сказала наконец Ада задыхаясь и, когда Шон послушался, схватилась за него.
– Я знала, что ты вернешься. Вначале в газетах много о тебе писали, да и люди рассказывали… но в последние три года не было слышно ничего, совсем ничего.
– Прости.
Шон слегка охладился.
– Гадкий мальчишка! – Она дрожала от волнения, волосы выбились из тугого пучка, и прядь свесилась ей на щеку. – Ах, как хорошо, что ты вернулся.
Неожиданно она заплакала.
– Не надо, ма. Пожалуйста, не надо.
Он никогда раньше не видел, как она плачет.
– Это просто… просто от неожиданности… – Она нетерпеливо смахнула слезы. – Все в порядке.
Шон отчаянно пытался чем-нибудь отвлечь ее.
– Эй! – с облегчением воскликнул он. – У меня есть для тебя еще один сюрприз.
– Позже, – ответила она. – Не все сразу.
– Да он не станет ждать.
Шон провел мачеху к двери и вывел на веранду, обнимая рукой за плечи.
– Дирк, – крикнул он. – Иди сюда.
И почувствовал, как она застыла, глядя на входящего в ворота Дирка.
– Это твоя бабушка, – представил Шон.
– А почему она плачет?
Дирк разглядывал Аду с нескрываемым любопытством.
Позже они сидели за столом в кухне, а Ада и Мэри громоздили перед ними горы еды. Ада Кортни всегда считала, что первым делом мужчину нужно накормить.
Мэри была взволнована почти так же, как Ада, – она воспользовалась теми минутами, когда оставалась одна, и теперь была аккуратно причесана и надела яркий новый передник, но пудра, которой она старалась скрыть уродливые шрамы на коже, только привлекала к ним внимание. Из сочувствия Шон старался не смотреть на нее, и Мэри это заметила. Она взялась завоевывать внимание Дирка, ненавязчиво суетясь вокруг него, а Дирк воспринимал это как нечто естественное.
Пока они ели, Шон коротко рассказывал Аде, как провел те годы, пока отсутствовал, смягчив описание обстоятельств смерти матери Дирка и не распространяясь о том, чем не мог гордиться.
Наконец он закончил:
– И вот мы дома.
– Моряк из морей вернулся домой, и охотник с гор вернулся домой[6]… Дирк, не набивай так рот и держи его закрытым, когда жуешь. Вы надолго к нам? Мэри, посмотри, не осталось ли слоек в миске – Дирк еще не наелся.
– Он переест и заболеет. Не знаю. Ненадолго – ведь идет война.
– Собираешься участвовать?
– Да.
– О Шон! Неужели это обязательно?
Она знает, что иначе нельзя. Выбирая в коробке сигару, Шон впервые за все время внимательно взглянул на мачеху. Есть седина (почти столько же, сколько черных волос); виски совсем белые, и кожа утратила свежесть молодости, высохла, так что возле уголков глаз появились морщинки; кожа на руках плотно натянута, выпирают костяшки пальцев и синие вены. Вдобавок Ада пополнела, грудь у нее полная и круглая, не два холма, а ровный валик…
Но прочих ее качеств, хорошо памятных ему, казалось, не только не убавилось, но даже прибыло – спокойного самообладания, проявляющегося в неподвижности рук и тела и смягчавшегося весельем в уголках рта; в глубине глаз – сочувствия и понимания всего, на что они смотрели. А пуще всего – неуловимой ауры доброты: он снова почувствовал, что за этими глазами не может таиться ничто разрушительное.
Шон раскурил сигару и заговорил сквозь дым, скрывавший его лицо:
– Да, ма, я должен идти.
И Ада, чей муж тоже ушел на войну и не вернулся с нее, не смогла утаить в глазах печаль.
– Да, вероятно, должен. Гарри уже ушел – и Майкл просился вместе с ним.
– Майкл? – переспросил Шон.
– Сын Гарри. Он родился вскоре после… после твоего отъезда из Ледибурга. Этой зимой ему исполнится восемнадцать.
– Какой он? – нетерпеливо спросил Шон. «Майкл, вот как назвали моего сына. Моего первенца. Клянусь Господом, это мой первенец, а я даже не знал его имени, пока он не стал почти взрослым».
Ада смотрела на него, и в ее глазах был невысказанный вопрос.
– Мэри, пожалуйста, отведи Дирка в ванную. Постарайся хоть немного отереть ему рот. – Когда они вышли, она ответила на вопрос Шона: – Он высокий мальчик, высокий и стройный. Смуглый, как его мать, но серьезный. Всегда первый в классе. Я его очень люблю. Он часто сюда приходит. – Она немного помолчала, улыбаясь, и добавила: – Шон…
Шон быстро перебил:
– А как Гарри?
Он чувствовал, о чем она собирается спросить.
– Гарри не слишком изменился. Ему не везло. Бедный Гарри, на ферме его преследовали неудачи. Чума рогатого скота уничтожила стада, ему пришлось брать ссуду в банке. – Она поколебалась. – И он много пьет. Не знаю – он никогда не приходит в отель, и я не видела его выпивающим, но по всему так и есть.
– Я отыщу его, когда отправлюсь в Коленсо.
– Тебе нетрудно будет его найти. Гарри – заместитель командира полка, при генерале. На прошлой неделе он из майора стал подполковником и награжден орденом «За выдающиеся заслуги» вдобавок к Кресту Виктории. Он осуществляет связь между имперскими и колониальными войсками.
– Боже! – Шон был поражен. – Гарри подполковник!
– Генерал Буллер высоко его ценит. Генерал тоже награжден Крестом Виктории.
– Но ты же знаешь, как Гарри получил эту награду, – возразил Шон. – По ошибке! Если Гарри в Главном штабе – да смилостивится Господь над британской армией!
– Шон, нехорошо так говорить о брате.
– Подполковник Гаррик Кортни!
Шон громко рассмеялся.
– Не знаю, что произошло между тобой и Гарри. Но что-то отвратительное, и я не хочу слышать об этом в своем доме.
Ее тон заставил Шона оборвать смех.
– Прости.
– Прежде чем мы закроем эту тему, хочу предупредить. Будь очень осторожен в отношениях с Гарри. Не знаю, что между вами произошло, – и не хочу знать, но Гарри тебя по-прежнему ненавидит. Раз или два я заговаривала о тебе, но он меня останавливал. Однако я знаю об этом от Майкла – мальчик перенял ненависть к тебе от отца. Для него это почти одержимость. Будь осторожен с ним.
Ада встала.
– А теперь о Дирке. Замечательный ребенок, Шон. Но, боюсь, ты его избаловал.
– Тигренок, – согласился Шон.
– Где он учился?
– Ну, он немного умеет читать…
– Оставишь его у меня. К началу учебного года я запишу его в школу.
– Я как раз хотел просить об этом. Оставлю тебе денег.
– Десять лет назад на мой банковский счет были загадочным образом переведены десять тысяч фунтов. Это не мои деньги, и я положила их под проценты. – Она улыбнулась, и Шон почувствовал себя виноватым. – Можно использовать их.
– Нет, – сказал Шон.
– Да, – возразила Ада. – А теперь скажи, когда ты уезжаешь.
– Скоро.
– Скоро?
– Завтра.
За Питермарицбургом, поднимаясь по дороге Уорлд-Вью, Шон и Мбежане все время ехали в солнечном свете и наслаждались ощущением дружбы. Долгое время общих тревог и общего смеха необыкновенно прочно связали их, и теперь они были счастливы, как только могут быть счастливы люди. Их шутки были старыми шутками, и ответ на них приходил почти машинально, но общее волнение было внове – как если бы каждый день вставало новое солнце. Ведь они ехали на войну, на очередную встречу со смертью, и все прочее утрачивало значение. Шон чувствовал себя свободным, мысли и отношения с другими людьми, так тяготившие его в минувшие месяцы, куда-то ушли. Как корабль, идущий в бой, он с новой легкостью двигался навстречу неожиданностям.
