— Что делать будем? Мне ж с ним встречаться придётся, а из меня актёр неважный.
— Из меня тоже. Да… — протянул Суслов и ещё раз задумчиво хрустнул суставами. — Нет, в такие игры мы играть не будем. Партия отказалась от использования крайних мер, мы не можем нарушать наше же решение. И не будем. Не тот случай.
Пономарев ограничился недовольным похмыкиванием.
— Предатели… Это болезненно, конечно, очень болезненно, как с Морисом, но не опасно, — Суслов храднокровно отодвинул пустую тарелку.
— Михал Андреич, — не выдержал Пономарёв. — Ты список видел? Ничего себе, не опасно!
— Да ты пойми, Боря, все эти игрища военных и разведок – это борьба на периферии. Она не состоянии отменить неизбежное, не может победить законы социального развития. Конечно, надо этот список тщательно отрабатывать. Конечно! Но это пусть КГБ трудится, Ка-Гэ-Бе, — он наставительно постучал вилкой по столу. — Но никакой предатель или, даже, несколько предателей, даже будучи генералами, не погубят нашу страну. Максимум – замедлят продвижение социализма по планете. Это – плохо, мы должны с этим бороться всеми силами, должны – и будем. Но у нас с тобой, у Арвида с Яном – другая задача, и эти ресурсы переданы нам для решения другого вопроса. Нам надо не пропустить удар в сердце. Для этого нашу службу и задумывали. И расконсервировать кадры, как того требует Ян – это тратить её ресурс на решение не своей задачи.
Пономарёв озабоченно поёрзал в стуле:
— У Яна чутьё, ты ж знаешь… Если он волнуется, то я нервничаю. Сильно нервничаю.
— Да хватает у Яна ресурсов, хватает и так. Пусть посматривает за развитием из-за плеча Андропова. А самостоятельно действовать не надо. Пусть не отвлекается, московский горком сейчас важнее.
— А источник?
— А что источник… Найдёт его Иванов, тогда и подумаем. Если найдет. Так Яну и передай. А Арвиду я сам скажу.
— Ну, добро… — протянул Пономарев. — А насчёт Мориса я тогда сам прикину, как использовать.
— Да никак не используешь. ФБР не делится информацией с ЦРУ. А Мориса, не выкладывая обвинения товарищам из компартии, из игры не выключить. Так что пусть и дальше деньги носит, — и Суслов ухмыльнулся. — А ФБР, значит, и дальше будет охранять наши передачки.
Пономарев ушёл, а Суслов ещё некоторое время побыл один, наслаждаясь покоем и удовольствием от принятия ещё одного правильного решения. Это, на самом деле, не сложно, если хорошо знать марксизм и владеть диалектикой.
Ещё в юности, пятьдесят лет назад, во время студенчества в институте имени Плеханова, он открыл для себя стройную красоту этого учения и, ослеплённый его простотой и логичностью, влюбился, влюбился весь, без остатка, раз и навсегда. Эта любовь стала стержнем его жизни, она дала ему всё, и великую цель – прекрасный в своей абстрактной справедливости коммунизм, и понимание, как её достичь. Всё, буквально всё может быть объяснено и понято с платформы этого учения. При этом, несмотря на универсальность, марксизм сохранял стройность и элегантность, присущие, скорее, законам Ньютона или курсу оптики, чем законам социального развития.
Он никогда не рвался наверх. Работал, как честный коммунист, изо всех сил, творя Историю вокруг. И История была к нему благосклонна, выделив из прочих. Раз за разом его призывали всё выше и выше, вручали всё большую власть. Он вошёл в самый узкий круг высшего руководства ещё при Сталине и с тех пор его влияние в стране и мире только росло. Десятилетиями он применял марксизм на практике и раз за разом достигал успеха. Практика – критерий истины, что может быть лучшим свидетельством правильности марксизма, чем грандиозный прогресс СССР?
Всю свою жизнь он растил коммунизм. И он надеялся, что его запомнят именно таким – скромным и мудрым пестуном юного коммунизма.
Ощущение правильности дарило где-то глубоко внутри тёплое уютное счастье, то самое, что испытываешь, сидя холодной зимней ночью у растопленного камина. Суслов, безусловно, был счастлив правотой своего дела, правотой своей уже почти прожитой жизни. Пожалуй, больше всего он хотел бы так счастливым и уйти.
Суббота, 14.05, 16:15 Ленинград, ул. Чернышевского
Две чайные ложки мелко помолотой смеси арабики и робусты из Франции, ложка советского сахара, чуть-чуть привезенной из дома корицы, чтобы обозначить отступление от канона, и влить в джезву холодной воды. Он поджёг спиртовку и начал медленно, совершенно механически, водить над ней медным сосудом, дожидаясь появления идущего от дна сердитого гудения. Вдохнул проявившийся аромат и замер на несколько секунд, собираясь с силами. Да, можно было бы сегодня, после почти бессонной ночи, и не напрягаться, отложить на завтра, а то и вовсе на понедельник, но он в свои двадцать девять стал резидентом во втором по значимости городе основного противника не потому, что давал себе послабления. Есть такое слово «надо», он выучил его в детстве, поднимаясь со дна, и оно его много раз выручало. Сейчас тоже надо, и поэтому Фред щедро влил в джезву ирландского виски, испачкал безупречную черноту кофе несколькими каплями до смешного дешёвых местных сливок и отставил настаиваться.
Он глубоко откинулся в кресло и закинул ноги на край стола, бездумно глядя, как прогорает по контуру, обнажая багровеющий табак, тонкая бумага очередной, раскуренной в две быстрые затяжки, сигареты. Да, ему нравилось шокировать курятник, но ещё больше он ценил удобство, а именно в этой расслабленной позе, когда взгляд беспрепятственно скользил по потолку, походя цепляясь за мельчайшие трещинки в побелке, его мозги работали особенно хорошо.
Мозги… Что у него есть, то есть, бог дал, и Фреду нравилось их напрягать, нравилось даже больше, чем секс и выпивка. Каждая нерешённая загадка – это вызов, а вызовы он, будучи победителем, любил.
Подумать было о чём. Спонтанно начавшаяся операция привела к неожиданным результатам. Неделю назад прямиком из Лэнгли свалился приказ принять и оказать максимальное содействие туристу, которому вдруг приспичило посмотреть на Ленинград. Приехавший днём действительно с неподдельным удовольствием осматривал город и прошёлся по Эрмитажу, уделив особое внимание Питеру Брейгелю-младшему и другим малым голландцам, а вечером забрёл к Фреду на огонёк и, предъявив удостоверение директора разведывательного департамента Управления по борьбе с наркотиками, по-хозяйски расположился в кабинете. Всю ночь, он умело, до зубовного скрежета, потрошил сначала Фреда, потом Синти, заставляя вспоминать малейшие детали. Загорелый под нездешним небом, с лучиками белых складок вокруг голубых глаз и повадками тигра, он легко отмахнулся от жалоб ЦРУшников на тяжесть работы в СССР:
