— Здравствуйте, государыня-матушка.
Она посмотрела на него с таким изумлением, что у Сашки екнуло сердце. «Не то что-то сделал. И что их так всех удивляет? Может, все-таки видят, что я не их Тимоша? Вот сейчас как дадут по одному месту мешалкой… И придется катиться отсюда. Плакало тогда мое ночное свидание…» Но женщина лишь сказала:
— Ступай, садись на свое место.
Свободных стульев было только два: один — рядом с этой женщиной, а второй — напротив супружеской пары. Решив, что ему лучше держаться подальше от этой тетки, Сашка выбрал дальний и исподтишка осмотрелся. Мебели в комнате было немного, и вся она была массивной, тяжелой, угловатой. Еще до армии ему довелось видеть такую в одном пафосном мебельном магазине на Петроградской стороне. Они с матерью отправились подыскивать мебель для новой квартиры и случайно забрели в этот заповедник красивой жизни. Как объяснил тогда продавец, мебель эта — имитация средневековой. Четырнадцатый-пятнадцатый век. Стиль, кажется, называется «рустик». Мебель та стоила, по Сашкиным понятиям, просто-таки запредельных денег.
— Николай, где Иван? — грозным тоном поинтересовалась женщина. — Он что, не собирается обедать?
— Откуда мне знать, мама? — с легким раздражением ответил вопросом на вопрос сидящий напротив парень. — Он передо мной не отчитывается.
— Баба, кушать хочется… — заканючила мелкая.
— Манефа, — распорядилась хозяйка, — подавай.
«Ага, понятно, — сообразил Сашка, — кто есть ху. Жесткая тетка — хозяйка дома, Тимофей и Николай — ее сыновья, а мелкие — детишки Николая и его молчаливой спутницы. С Манефой-ключницей я познакомился во дворе, а с девчонками… С девчонками я еще перезнакомлюсь. Со всеми», — твердо решил он.
Распоряжалась подачей блюд ключница, а прислуживали четверо симпатичных, молоденьких (лет по семнадцать-восемнадцать) девчонок. Споро подав на стол, они, как вышколенные официанты в приличном ресторане, застыли каждая на своем посту, причем две из них встали за мелкими, а Фленушка — за Сашкой. Мелким повязали на шею широкие салфетки, и то же самое Фленушка проделала с Сашкой. Никому больше салфеток не повязывали. «Да меня что здесь… с мелкими равняют, что ли?»
Он хотел было возмутиться, но, поразмыслив пару секунд, счел за лучшее не лезть в чужой монастырь со своим уставом.
На первое подали уху.
— Помолимся, — громко провозгласила хозяйка и принялась читать молитву.
Все остальные, склонив головы, то ли шепотом повторяли за ней, то ли делали вид, что повторяют. Сашка-то точно только делал вид, что повторяет, ибо толком так и не удосужился выучить ни одной настоящей молитвы. Вернее, одну молитву он все-таки знал, но она сюда никак не подходила, так как, во-первых, была сугубо военной, а во-вторых, была исключительно Сашкиного собственного сочинения. Сочинил он ее, когда его отделение, охотясь в дагестанских горах на боевиков, устроило им засаду. И боевики таки в засаду ту попали. Вот только было их раз в шесть больше, чем Сашкиных парней.
Молитва закончилась, и все зазвенели ложками. Ложки, кстати, как и вся остальная посуда, были металлическими, то ли оловянными, то ли серебряными, точнее он не разобрал. Девчонки, стоящие за мелкими, помогали им есть, следя за тем, чтобы те ложку мимо рта не проносили. Тем же самым, похоже, собиралась заниматься и Фленушка, но Сашка прекрасно управлялся сам, чем в очередной раз, кажется, удивил всех присутствующих. Трапеза протекала чинно, неспешно и завершилась банальным, осточертевшим Сашке за время армейской службы, компотом из сухофруктов.
— Так где все-таки Иван?
В невольно возникшей после окончания обеда тишине этот невинный с виду вопрос почему-то повис пудовой гирей в сгустившемся, как кисель, воздухе.
Николай, всем своим видом демонстрируя, что этот вопрос его не касается, аккуратно обстругивал огромным кинжалом какую-то палочку, потом самозабвенно ковырялся ею в зубах, время от времени цокая языком. Похоже, он только и ждал удобного момента, чтобы смыться из-за стола.
— Да он с утра еще уехал на пристань, на Москву-реку, — наконец-то не выдержала его супруга. С начала обеда это были ее первые слова. И, как оказалось, не последние. — Все с этим купчишкой сурожским… С Некоматкой… Подбивает тот его на нехорошее… С утра завтрашнего отплывать собираются… В Сарай… И мой с ними…
— Зачем? — Голос хозяйки, казалось, оледенел настолько, что Сашке даже послышался холодный звон соприкоснувшихся льдинок. — Николай, слышишь? Отвечай!
— Ну что вы, мама… — Николаю все же отмолчаться не удалось. — Почему сразу нехорошее?.. И Некомат Сурожанин вполне достойный человек… Он Ивана деньгами ссужает.
— Для чего Ивану деньги? И зачем вы едете в Сарай? — продолжала давить на сына хозяйка дома.
«Ох, крута тетенька, — подумал Сашка. — Навроде нашего комбата, подполковника Кубасова». Наконец Николай, как будто решившись на нечто важное, глубоко вздохнул и, словно боясь, что его перебьют, скороговоркой выпалил:
— Иван решил отъехать в Орду и объявить там себя темником.[1] А деньги нужны ему, чтобы раздать нужным людям.
На удивление, голос матери потеплел, в нем даже зазвучала игривая нотка:
— То-то он второй день как вернулся от князя Дмитрия, а времени не нашел и двух слов матери сказать. Темником, говоришь… Небось не только темником, но и царем. Да?
— Да! — запальчиво выкрикнул Николай. — Он имеет на это право! Наш отец был и темником, и царем! Целый год ждал Иван после смерти отца. По-хорошему хотел все сделать. И чего дождался? Отменил князь Дмитрий своим указом сан тысяцкого![2] Теперь сам Дмитрий будет в Костроме великим князем, а в Орде — тысяцким и царем.
— Так ведь исстари так было, с самого Георгия Даниловича, хана Кингиса, — усталым голосом мудрого, много видавшего человека перебила мать его.
— Исстари разное было. И так, и эдак. Да что нам исстари… Отец наш был тысяцким и объявил себя царем. А мы наследуем ему!
— Наследуете ему… Понятно… Ох-хо-хо, грехи мои тяжкие… — Она оглянулась на Манефу и негромко распорядилась: — Детей забери. — Дождавшись, пока прислуга исчезнет и в зале останутся одни взрослые, она тихонечко осведомилась: — А не думал ли ты, дорогой мой сынок, что ваш отец, если б хотел того, то не помер бы в одночасье, не оставив после себя духовной?[3] — И вдруг взревела, как ротный на плацу: — Дурак! Ты понимаешь, что это — война?
— Подумаешь, — легкомысленно пожав плечами, ответил Николай, — война. А то князья друг с другом мало дерутся…
— Ты что же, не видишь разницы? Одно дело, когда князья наскакивают друг на друга с дружиной в две-три тысячи человек, и совсем другое, когда вся стотысячная Орда на Русь явится. Да со стороны князя Дмитрия столько же… Так после такой войны от Руси, почитай, ничего и не останется. Над кем царствовать тогда будете? — Николай молчал. — Отец ваш царем себя в Орде провозгласил, потому что княжонок Дмитрий тогда одиннадцатилетним мальчонкой был, алчными соседями-родственниками окруженный, аки волками голодными. Смуты ваш отец старался не допустить. Чтоб князья не разорвали Русь на части, не залили ее кровью.
