Второй же слишком суетился, очень много обещал, а главное – почти не смотрел в глаза. Если не лжешь, то почему боишься в них заглянуть? А если столько обещаешь, даже не опробовав клинки в деле, стало быть, грош цена твоим посулам и слово свое держать уже изначально не собираешься. Ожский князь очей своих не отворачивает, мыслей тоже не таит – открыто поведал, что хочет на службу к себе пригласить. Может, и не сладится дело, но поговорить стоит.
И на вечернюю трапезу к Константину не только сам пришел, а еще пяток – как князь велел – своих прихватил. Самых мудрых, уже поживших, немало повидавших. Заранее помыслить предложил, как быть, коли князь идти на службу к себе предложит. То ли добро давать, то ли далее к Днепру перебираться. Ежели добро давать, то про оплату подумать заранее. Словом, обсудить все, чтобы, за стол усевшись, всем воедино быть.
Представлял гостей, не спеша рассаживающихся на широкой лавке, сам Эйнар.
– Борд Упрямый, сын Сигурда, – махнул он в сторону угрюмого детины, внешним видом своим резко отличавшегося от остальных спутников. Был он смуглокожий, черноволосый и кареглазый. Плечи у детины были, пожалуй, даже пошире, нежели у самого Эйнара, а вот по росту он явно уступал вожаку. Говорить он тоже был далеко не мастак. Все речи от его имени вела жена по имени Тура, которая, что весьма необычно для скандинавов, также вошла в состав пятерки наимудрейших.
– Бог при ее рождении в самый последний миг передумал и решил сделать из нее женщину. Сделать-то сделал, – пояснил появление дамы за трапезой Эйнар, – а все остальное поменять у него времени не хватило.
Следующий представляемый скандинав вообще был рыжий и весь в веснушках. Собственно, на своих боевых друзей он походил лишь одеждой – невысокий, сухой, подвижный, будто на шарнирах, а руки и вовсе как девичьи, узкие ладони, худые кисти, острые локти и угловатые плечи. На товарищей он, пока все стояли, глядел не иначе как снизу вверх, даже на Туру, которая при всей своей богатырской могучести обладала еще и почти таким же ростом, как сам Эйнар, и была намного выше своего супруга Борда. По иронии судьбы именно этот рыжий носил самое звучное имя – Викинг Заноза, сын Барнима.
Зато оставшиеся двое были типичными варягами, похожи один на другого как братья-близнецы. Как выяснилось впоследствии, они и впрямь были между собой в родстве. Правда, не родными братьями, а их сыновьями. Даже звали их почти одинаково, во всяком случае созвучно: одного Халвардом, сыном Матиаса, а другого Харальдом, сыном Арнвида.
После первых кубков доброго хмельного меда, традиционно выпитых во здравие присутствующих, а также за радушного хозяина, застольная беседа пошла совсем не в ту сторону, как ожидал Эйнар. Сын Гуннара полагал, что сразу после нескольких чаш пойдет речь о том, как славно служится местной дружине, сколько гривен каждый воин имеет, да как им легко и необременительно служится и прочее, и прочее... Но князь Константин с намеками да посулами не спешил, о себе да о воях своих не рассказывал, а больше все сам выпрашивал – кто да откуда, да по какой такой надобности, да почему некоторые даже жен с детишками с собой прихватили, чего отродясь не бывало.
А как же их не прихватить, коли оставлять их в цветущем Эстердаларне[15] никакой возможности не было. На смерть, что ли? Ведь вырезали бы их королевские войска, не пощадили бы жен и детей жалких слиттунгов[16], дабы не плодилось более мятежное отродье, не смущало богохульными речами христианский народ, не призывало к восстанию против поставленного Богом и законно выбранного знатью короля единой Норвегии.
А ведь как хорошо все начиналось для них. Даже столицу – Осло – успели захватить, да не тут-то было. До того, как им подняться, именитые все меж собой грызлись. Никак власть поделить не могли, решить, чей же король главнее. А бедноте с того раны на теле да рубцы на лице, вот и весь прибыток. Как были голью, так ею и остались.
Вот тогда-то и подняли они на щите своего вождя – священника Бене[17], который поклялся, что он – сын законного короля Магнуса IV, а не какой-нибудь там поп Сверре[18]. Почуяли те, кто уже успел земель да прочего добра награбить, что и для них жареным запахло, – вмиг объединились все лендерманы[19], разом забыв прежние распри.
Тут-то и наступил для сторонников Бене последний смертный час. Хорошо хоть, что успели к заветному фьорду пробиться. Войска следом шли. Если бы не двадцать лучших воинов, которые добровольно в узком – две повозки с трудом разойдутся – ущелье остались их напор сдерживать, все бы сгинули. А так выжили. Кроме тех двадцати, конечно. Вечная им слава в веках.
А возглавил оставшихся на смерть воинов Тургильс Мрачный, сын той самой Туры, что здесь сидит за трапезой. В жизни он в отца пошел – больше двух слов подряд ни разу не сказал, все больше молчком да молчком, а сердце имел храброе.
Всего на сутки задержали они войско, но этого времени как раз и хватило, чтобы уплыть прочь из земли родной, которая в одночасье стала чужой и враждебной. Впрочем, нет. Это уже люди ее такой для них сделали, постарались. А за что? Правды хотели, справедливости, чтоб по чести все было, как в старину, и на тебе.
Но не станешь же рассказывать обо всем князю. Ведь против таких же, как он, только в Норвегии живущих, оружие подняли. Не поймет. Именно так устало мыслил Эйнар, избранный ярлом людьми, которые в тот сумрачный вечер отплыли от родных скал, в мыслях прощаясь навек со всем, что так дорого и мило.
А очнувшись от своих дум, он с удивлением обнаружил, что, оказывается, сотоварищи его не только начали рассказывать всю невеселую историю, но уже вроде как и заканчивают, а князь не только не злится, но даже наоборот совсем – сочувствует. Во всяком случае, в глазах его видна неподдельная грусть и явственно читается глубокое сожаление. Правда, Викинг, сын Барнима, говорил о случившемся не совсем так, как дело было. По лукавым словам Занозы получалось, что это они за законного короля воевали, да не вышло у них ничего.
– Видать, Бог отвернулся от нас за грехи наши, – сокрушенно вздохнул рыжий и перекрестился. Эйнар от этого жеста чуть куском говядины не подавился. Конечно, Норвегия – страна христианская, после того как святой Олав[20], а тому уже скоро двести лет будет, всех ее жителей, а своих подданных окрестил.
Да только есть еще и такие люди, которые больше в старых богов верят. Особенно много их среди тех, кто высоко в горах живут. До сих пор они не признают Христа, со смехом отказываясь от такого беспомощного бога, который даже себя и то не смог защитить. По-прежнему приносят они жертвы своим старым и привычным божествам – Одину Одноглазому[21], Тору Громовержцу[22] и прочим светлым Асам[23].
К их числу до недавнего времени Эйнар относил и Викинга. Тот и клялся в основном не Крестом Господним, не мощами святого Олава, не перстом святого Петра или другой какой священной для христианина реликвией, а совсем другим, прямо противоположным. То Хугином, вороном Одина, то Слейпниром – конем его, то Гунгиром – копьем одноглазого, а то самой любимой клятвой – златокудрыми волосами Локи[24]. К этому последнему Викинг – и не зря, он и сам такой же хитрющий, как этот пакостник, – питал особое пристрастие и почему-то считал, что цвет волос у них с Локи общий. А тут, поди ж ты, в христиане подписался.
– Стало быть, вы с тех пор всем табором через нашу землю и шествуете, – подытожил сказанное Константин. – И как далеко ваш путь лежит?
– В Царьград, к императору.
Ответ Эйнара был лаконичен, но в разговор вновь влез Викинг:
– Он наши мечи всегда высоко ценил. Даже платил за службу так, чтоб каждый меч полностью золотом засыпан был, – этот рыжий пройдоха так славно научился говорить на тяжелом славянском языке всего за каких-то полтора месяца, что сына Гуннара поневоле завидки брали. Сам-то он освоил его более-менее, когда с купцами новгородскими лет пять походил по найму, товар их от морских разбойников оберегая. «Возможно, волосы ему и вправду от Локи достались, – подумал Эйнар, – но уж язык скорее от Браги[25]».
Однако тут его раздумья вновь были прерваны, причем грубо и бесцеремонно, голосом князя, а точнее, той неожиданной новостью, которую он сообщил как бы между прочим:
– Так ведь нет теперь прежней империи. Развалили ее, разрубили на куски рыцари-крестоносцы. А им, насколько мне известно, воев добрых не надобно – свои имеются. Да и с золотом у них ныне туго.
– Как разрубили? – поначалу даже не понял Эйнар.
– А вот так, – пожал плечами Константин. – Весь град великий пограбили, храм Святой Софии чуть ли не по кусочкам разнесли. Сосуды священные топорами да секирами на части порубили.
– Зачем рубили-то? – ужаснулась Тура. – Грех-то какой!
