лодкой в прошлое — и на дворе было лето, десять против одного, потому что вода была теплая, когда лодка в нее ухнула. Полтора десятка больших кораблей, многопушечных, что интересно, несколько галер, и еще суденышек всяких много, несколько десятков. Так-так, а ведь на берегу город был — мельком его заметил, но внимания не придал, испугался, полное охренение.
Постанывая, культя разболелась, Минаев еще раз отхлебнул из бутылки, алкоголь давал ощущение теплоты, да и культя уже меньше ныла. И продолжил размышлять вслух, продолжая дымить сигаретой.
— Для лодки хватило немного «тумана», а вот для целой эскадры целая пелена разлилась, как дымовая завеса. И снова лодка упала, и корабли с ней — в новое прошлое, непонятно какое, к тому же в раннюю весну из лета. Такое даже в пьяном бреду не придумаешь…
Павел прикрыл глаза, стараясь припомнить все до мелочей. Действительно, два «провала» вышло, один за другим. Вначале для его одного, потом, когда «вынырнул», целую эскадру «туман» обволок и прихватил за собой. И снова падение — на этот раз его обдало холодной водой, отчего и матерился. Но вот только города не заметил на берегу, когда полный ход на лодке набрал, а «Воронеж», модификация советской «казанки» километров сорок набрал, от галер, как от стоявших на месте, разом оторвался.
— Уволок я за собой всю эскадру царя Петра в одночасье — думаю, герр Питер сейчас шибко недоволен. И меня уже ищут, причем сил не жалеют. Недаром два десятка гребных судов в Дон пошли, наверное, решили к Азову вернуться. Вот смеху то будет, когда города не обнаружат!
Павел хохотнул, но как-то невесело, а представив реакцию молодого царя, который добротой нрава не отличался, вздрогнул. О том и думать было страшно — пытать до смерти «колдуна» будут, и это еще милосердием покажется. Действительно, любой бы на месте царя ожесточился — была держава, и нет ее, со всеми городами и населением. И осталось только несколько десятков кораблей, пусть даже сотня, если всю «мелочь» пересчитать и приплюсовать до круглой цифры.
— А людишек у него немного — на «Крепости» полторы сотни экипажа было с капитаном Памбургом. Пусть даже на десяток кораблей — полторы тысячи всего. На галерах гребцов много больше, но так и их мало видел. Хорошо — удвою цифру, тогда три тысячи выйдет. Пусть четыре — но этого ничтожно мало, чтобы противостоять туркам или татарам. Хотя… Интересно, а в какое время нас тут всех занесло?!
Заданный самому себе вопрос остался без ответа — историю Павел со школы знал не очень хорошо, а правильнее — совсем плохо. Вернее, от царя Ивана Грозного еще ориентировался, петровскую эпоху вообще знал хорошо — книги читал и фильмы смотрел, а вот что было на Руси во времена татаро-монгольского ига, мог только догадываться. И то смутно — как-то не привлекал его этот период отечественной истории. А в легендарных и загадочных «укров», что насыпали Карпатские горы и выкопали Черное море, бились вместе с троянцами против Ахиллеса и Одиссея, и основали Рим, он вообще не верил — киевские историки видимо на «траву» крепко подсели, раз им такие миражи в голову пришли.
— Ничего, утро вечера мудренее, завтра решу, что делать буду.
Павел зевнул, ночь давно наступила, а он почти сутки не спал, да еще с такой нервотрепкой. Положил рядом с собою ружье, надежную двустволку ИЖ с набитым патронташем, отхлебнул еще водки из бутылки, накрыл себя толстым пледом, смежил веки. И сам не заметил, как через несколько минут уснул, будто в пропасть рухнул…
— И что делать будем, бояре?! Кто совет царю подаст важный?!
В открытом зеве большого камина полыхали дрова, освещая сполохами пламени собравшихся в комнате самых ближайших сподвижников. Генерал-майор Автоном Михайлович сидел рядом со своим дядей, боярином Федором Алексеевичем Головиным, сразу за ними «дядька» царя, боярин Тихон Никитич Стрешнев, возглавлявший Разрядный Приказ. А четвертым на лавке восседал царский постельничий Гаврила Иванович Головкин, ведавший также Царской мастерской палатой. Он состоял при Петре с малолетства, со дня кончины его отца, царя Алексея Михайловича, и «шкипер» всецело полагался на его верность, с которой тот служил ему. И пусть он редко проявлял инициативу, но все указания молодого царя выполнял всегда в точности, в срок и крайне скрупулезно, не забывая ничего.
Напротив сидели высокородные князья, также числом четверо. Первым из которых был «дядька» царя, боярин Борис Алексеевич Голицын, человек «ума острого», но вечный «питух» и любитель всяческих «забав». Для дел государственных князюшка был непригоден из-за лени своей и вечного пьянства. А вот боярин Яков Федорович Долгорукий, судья Московского Приказа, из иного «теста» — самый опытный из присутствующих, он «разменял» седьмой десяток, имел репутацию очень умелого дипломата, не раз с успехом выполнявшего царские повеления. Характер решительный, совершенно неподкупный, и даже не боится порой перечить Петру Алексеевичу.
Рядом с ними глава страшного Преображенского Приказа в скромном чине стольника князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский был хмурый, с одутловатым лицом — на него боялись смотреть все другие. Последним на «княжеской» лавке восседал самый старейший из присутствующих, семидесяти лет от роду, в скромном чине окольничего, Юрий Федорович Щербатый, еще бодрый и подвижный человек «старой» закалки, сильно недолюбливавший проводимые в стране реформы.
В самом торце стола, который еле втиснули в небольшую комнату дома венецианского консула, потому вместо кресел и стульев тут поставили лавки, сидели разом двое, цепляя друг друга локтями. Первым примостился стольник и полковник Ванька Бутурлин, пожалованный комендантом Таны — первого города, где обосновались русские, покинувшие свое привычное время. А рядом с ним в скромном чине сержанта бомбардирской роты Преображенского полка, где капитаном был сам царь, тихо сидел Александр Данилович Меншиков, самый молодой из присутствующих.
Никого из иноземцев не пригласили, но будь жив покойный Франц Лефорт, ему было бы отведено место Федора Головина, по правую руку от царя. И тут за столом сейчас сидели люди, в преданности и верности которых Петр Алексеевич не сомневался, которых он знал с детства.
— Государь, восемь лет тому назад османы овладели Константинополем, ведь сейчас на дворе стоит 1461 год от Рождества Христова, как показали венецианцы и генуэзцы, не верить которым невозможно. Или от Сотворения Мира год 6969, как мне подтвердили пленники из Московского и Рязанского княжеств, прошлым летом угнанные татарами в неволю.
Первым начал говорить глава Посольского Приказа, и все собравшиеся внимательно посмотрели на Федора Алексеевича,
