лезет — инструменты подавать, то ватрушки какие-то всё время таскает: «Это вам, Николай Иваныч, а завтра ещё с брусникой принесу, я знаю, вы любите».
Петрович только подсмеивался, разливая чай на троих.
— Что, запала на тебя Варвара? Что, брезгуешь? Хорошая девка, надёжная. Тебе такая и нужна. Бери и женись!
С этим «женись» ещё и дома приставать стали. Отец за ужином как начнёт соседских дочерей расхваливать, так хоть бросай ложку и выходи вон. Спасу никакого нет!
— От чем Настасьина дочка не невеста? — заводил он свою песню.
С девчонками этими Николай с детства в пруду купаться ходил. Там хоть и ил, а в жару в воду так и тянет. Вот и купался вместе со всей детской ватагой — от мала до велика. Да и следил заодно, чтоб не утоп никто. Соседский мальчишка, было дело, то ли силы недооценил, то ли на ключ ледяной ногой попал — бульк! — и нет его! Пришлось нырять, воду из него вытряхивать. Повезло пацану — выжил…
А Галинка с его плеч любила с визгом в воду прыгать. Только и слышно было визгу на всю округу. Накупаются, придут домой с песком в волосах, а мама Оля только руками всплеснёт: «Ох, и кикиморы! А ну в баню мыться!»
Вот Николай за ужином краснел до ушей и тянул:
— Папа! Они же как сёстры мне! Дети малые…
А Галинка хихикала сидела. Знала, что «дети малые» брата по вечерам караулят у колодца: «ой, Коля, а я ведёрко уронила!», Ой, Коля, а я тебе полотенчико сшила!»
А отец ей отвечал спокойно:
— А ты что зубы скалишь? Приданое собирай. Тебя весной замуж отдам.
Вечером, когда отец коня Ваньку почистил в сарайке, сидели они с ним во дворе. Солнце слева клонилось к закату, освещая ещё не убранный огород. Отец достал папиросу, медленно раскурил, закашлялся.
— Не кури, Колька! Не кури никогда! Потом не бросишь… Гальке я мужа нашёл. Друг у меня фронтовой в Баранче. Вот, сына в Тагил отправляет. Хороший парень, Герман. Я присмотрюсь ещё к нему. Но если уж Николай кого хвалит, так надо брать, — он негромко рассмеялся. И повернулся к сыну: — А ты чего? Друзья у тебя женились все. Ты-то чего ждёшь?
Николай молчал, глядя на горизонт, густо залитый багрянцем, будто кровью.
— А не по сердцу пока никто. Ни с кем бы в разведку не пошёл…
Отец хотел что-то сказать, но только вздохнул и покрепче затянулся.
* * *
Петрович с каждой встречей становился всё мрачнее. Пару раз обронил, что-то про службу, но в подробности вдаваться не стал. По его красным глазам видно было, что неладно дело.
Однажды он привёл заполночь в бокс какого-то очень уставшего носатого мужика в потрёпанном пиджаке. Тот зачем-то поклонился, снял кепку и разложил на столе чертежи. Николай узнал в них танки, и наши, и немецкие — те, из снов. Носатый протянул руку:
— Антон Михалыч, очень приятно. Очень нам важно, чтобы вы рассказали про детали. Какие детали конструкции слабыми стали у наших танков. И чем вы немецкие танки пробивали. Куда стрелять лучше всего…
— Да я же не… — начал Николай, но Петрович его одёрнул:
— Не надо. Расскажи всё, что вспомнишь. Не всех врагов изловили. К границе подбираются…
Николай даже обрадовался, что эти кошмары смогли хоть как-то пригодиться, хоть в чём-то помочь стране. Точная задача позволяла сосредоточиться на фактах, отбросив все эмоции, съедавшие заживо. И не слышать проклятый дробный топот деревянных башмаков…
В сорок втором в каждом районе открылось по танцплощадке и едва солнце садилось за горизонт, везде грохотала музыка: спасу от неё не было. Из вечерних школ туда спешила рабочая молодёжь, песни, хохот раздавались тут и там. В ресторан «Тагил» было не попасть, столик надо было бронировать чуть ли не за месяц, и в местном «Тагильском рабочем» корреспондент Шапочкин здорово прошёлся по этому безобразию. В пику ему выступил товарищ Андреев и в газете завязалась полемика, за которой с любопытством наблюдали читатели. В «Тагил» отец как-то сумел устроить официанткой дочку Галину, и теперь очередь в её женихи стала ещё длиннее. Галинка всё сразу поняла и стала очень разборчивой. Младшие Закусины — Сергей и Виктор, хулиганили на Малой Кушве, и отец собирался обоих их взять с собой на покос, поучить дисциплине.
Николай смотрел на свой город в клубах заводского дыма, в разноцветных вечерних огнях и весёлых песнях. Смотрел, как строится мост на Выю, мост на Гальянку через пруд, как гремит последний трамвай, уходящий в депо — и хотелось остаться здесь, в настоящем.
А потом, в сторожке, прикрыв глаза и зачем-то уши, он становился другим Закусиным и монотонно рассказывал…
— В сорок втором много народу болело от недоедания, от холода. Коля Подьяков кашлял постоянно. Семён Кучер заболел, потом Афанасий Воронцов… Их в Карлсбадскую больницу увезли. Мы думали, не вернутся они оттуда… Грязь была в бараках, хуже, чем в конюшне. Летом Скорик задыхаться стал, его в лазарет Фалькенау отправили. В сентябре туда же увезли Сашку Терехова. А в ноябре — Гришу Рачинского, он с голода язвами покрываться стал… Много, очень много умерло от тяжёлой работы, — со вздохом добавил Николай. — Капитан Яков Новиков погиб, мы с ним вместе в Вайдене работали… так и повалился прямо на карьере. Сердце не выдержало…
Петрович неожиданно достал металлические походные стопки и разлил всем по сто грамм.
— За капитана. Не чокаясь, — и пояснил смущённо, — был у нас тоже капитан Новиков. Хороший мужик был. Как отец мне был. Бандиты его зарезали …
Они молча выпили.
— Как-то в конце сорок второго, в декабре, — задумчиво рассказывал Николай, ко мне Сашка Терехов подошёл. Он как раз из лазарета вернулся, со мной в бригаде работал, я ему полегче скидывал. Сашка смотрит на меня так искоса и песню насвистывает. Я так прислушался: нет, не Интернационал, его фашисты петь запрещали. А потом вспомнил. Эту песню ещё в Офлаге ночами пели:
Пусть враги как голодные волки
У границ оставляют следы,
Не видать им красавицы Волги
И не пить им из Волги воды…
Я подпел маленько, а Сашка подошёл и говорит:
— Я за тобой уже месяц наблюдаю. Смотрю, ты наш человек. Советский. А советские люди, они в плену не сдаются, поддерживают друг друга. Это мне в лазарете в Фалькенау объяснили всё. У них там сильная ячейка. Они меня выходили и от охраны прятали,
