Филипп резко встал, чем заставил епископа замолчать.
– Не пытайтесь запугать меня, – сказал с той же надменностью и неприязнью, которые испытывал к Кошону в бытность его простым порученцем по личным делам Жана Бесстрашного. – Мы завершим этот разговор завтра, когда я дам вам возможность самому поговорить с Клод. Как служитель церкви, вы, может быть, сразу всё о ней поймёте…
– Возможно, что и пойму.
Кошон, обиженный тоном герцога, подумал, что так, может, ещё и лучше. Чем ломать копья из-за девчонки, которую толком никто не видел, проще поговорить с ней и всё! Вдруг окажется пустышкой…
Однако, уже спустя сутки епископ возвращался в Париж с твёрдой убеждённостью, что Клод следует заполучить, как можно скорее, чтобы надёжно спрятать на время процесса, а потом, под видом Жанны, уничтожить!
Не зря! Ох, не зря он испытывал беспокойство на её счёт!
Девица с первого взгляда не понравилась Кошону. Ни тем, как сама посмотрела на него, ни разумными ответами на вопросы, ни тем, что откровенно замкнулась на середине разговора и замолчала с таким видом, словно внезапно почувствовала себя больной. А ведь Кошон старался быть с ней ласковым! Но хуже всего – это ужасное неудобство, которое епископ ощутил, едва остался наедине с девицей! Как будто его уличили в чем-то постыдном и сделали это прилюдно!
Однажды Кошон уже испытывал нечто подобное. Во сне. Тогда ему привиделось, что он произносит крайне прочувствованную проповедь, которую слушают сразу несколько королей и сам папа. И, произнося слова, Кошон словно взлетает к высокому своду этого нового парижского собора, который высился на Сите на месте старой базилики Святого Стефана. Свет, струящийся со всех сторон, был нежен и приятен, а всеобщее внимание граничило с поклонением. Как вдруг двери собора распахнулись. Это было сродни небесному грому, который перекрыл какие-то самые главные слова Кошона. Но звук перестал что-либо значить, когда на пороге собора он увидел стоящих рука об руку Реми Кошона и Роз Гибур – своих отца и мать. За их спинами лил дождь из красного вина, и кто-то в соборе визгливо закричал: «Свинья! Смотрите, это же свинья!!!». И все лица, только что повёрнутые к Кошону с благоговением, вдруг исказились, а нежный свет, как будто вобрав в себя отблески кроваво-красного дождя, стал похож на тревожное зарево. Винные потоки, перехлестнув через порог, начали затапливать собор. Люди, что были в церкви, запаниковали, закричали: «Свинья, свинья!» и принялись исчезать за потоками дождя, который лил уже в церкви, а Кошон не мог даже протестовать, потому что лишился вдруг дара речи. «Сделай оборот, Пьер!» – закричала ему мать. Кошон видел, что она вот-вот скроется в набирающем силу потоке, и знал, что может её спасти, но вместо этого стал отчаянно дёргаться, чтобы повернуться…
Нет! Он не любил даже в собственных мыслях вспоминать тот сон, как раз из-за безумного, мучительного, неудобного чувства, то ли стыда, то ли сожаления, то ли потери… Ничего подобного никогда не приходило к нему наяву, и он был уверен, что и не придёт, поскольку одно лишь сверхъестественное могло заставить его так чувствовать. Но вот он стоит перед простой деревенской девчонкой и чувствует ещё хуже!
Сверхъестественное?
Ничуть не бывало! Разве что колдовство… Но Кошон не верит даже в него! Девчонка странная – этого не отнять, однако он видел много странных людей и знает, что их странность порождается чрезмерным скудоумием, которое ни на что не годно. Эту же девицу скудоумной не назовёшь… Пожалуй, она могла бы показаться даже умной, если закрыть глаза на некоторую наивность её суждений. Но, вместе с тем, а может быть именно этим, она и опасна!
Кошон закрыл глаза, вызывая в памяти образ девицы Клод.
Что в ней не так? Чем она пугает?
Взглядом? Этим умением смотреть словно в душу?
Нет. Всё не то… Кошон перелистывал каждую минуту встречи с девушкой, как перелистывают книгу, выискивая нужную фразу, и вдруг наткнулся на то, что искал!
Эта Клод была совершенно чужой, неестественной и абсолютно не подходящей к той жизни, которую знал и почитал Кошон. Нелепой, как винный дождь в соборе. И за каждой её фразой, за каждым ответом на его вопросы открывались для епископа целые пропасти той жизни, которую, как ни крути, назвать можно было только праведной. Но в том-то и беда, что праведников реальная жизнь не терпит! Кошон слишком долго крутился в эпицентре людских страстей, чтобы не понимать – праведники вредны своей исключительностью. Стать подобными им – задача недостижимая, спряжённая с миллионом неудобств! Да и надо ли делать это, если грешное большинство давно установило свои законы, по которым и крутится теперь весь свет, оставив праведность церкви, как средство устрашения. Любому, кто приходил с покаянием, назначалось временное наказание этакой показной нравственной жизнью – столько-то молитв, столько-то дней поста и воздержания. Но никто и никогда не наказывал грешников необходимостью праведно мыслить! И это правильно! Иначе подобный образ мыслей, чего доброго, действительно превратит человека в праведника, и по людскому миру пойдёт такая волна переоценки ценностей, что все нынешние устои полетят к чёртовой матери!
Кошон быстро перекрестился. Мир уже создал сам себя себя, ломать его – дело опасное!
И если глаза епископа не обманывали, герцог Филипп, говоря: «Я тоже хочу разобраться, что представляет из себя эта девушка», уже готов был принять её образ мыслей и ступить на путь праведности. Вот в этом-то и таилась главная опасность! У девицы есть дар убеждать даже таких родовитых циников, как герцог Бургундский! А судя по тому, какое участие в судьбе этой девушки приняла герцогиня Анжуйская, впечатление когда-то было произведено и на неё.
Но Филиппу нечего терять в отличие от Кошона! Позволить себе роскошь «разбираться» он может, а над душой епископа дамокловым мечом висит воля герцога Бэдфордского! Вот кому размышлять над сутью деревенской девки недосуг. И Филипп прав только в одном – как служитель церкви Кошон быстро уяснил всю опасность появления этой праведницы Клод, равно как и угрозу, которую представляла собой сила её воздействия!
Эта сила была страшна! На очень краткий, очень тонкий и едва уловимый момент епископ сам ощутил на себе влияние её праведности, и понял, что выжить с этим не сможет! Но понял он так же и то, как можно воздействовать на герцога Филиппа, чтобы заставить отдать девицу английской стороне.
– Ваша светлость видимо полагает приблизиться к Богу, через познание сути этой девушки? – спросил он, уходя. – Желание похвальное. Однако, что вы собираетесь делать с этим знанием? Особенно если не всё окажется вам понятным, или, того хуже, приемлемым? Попытаетесь понять? Принять? Пойдёте против Рима?.. В девчонке нет королевской крови, чтобы заставить всех без исключения власть имущих слушать себя. Хотя, зачем всех? Хватит и одного папы. В вопросах веры он может оказаться куда более непримиримым сыном Божьим, чем нынешний французский король в вопросах престолонаследия. Никто не признает в ней подлинную посланницу Господа, и вам не дадут. Так стоит ли взваливать на свои плечи такую обузу? Принять Божье откровение и жить с ним не одно и то же. Жизнь меняется, мысли меняются, человек перестаёт быть прежним. Спросите эту вашу Клод, легко ли ей? И я уверен, она закроет глаза, чтобы скрыть слёзы.
(середина июля 1430 года)Уже смеркалось, когда дозорный на воротной башне закричал, чтобы опускали мост.
Тут же пришли в движение окованные железом деревянные блоки, заскрипели обмотанные цепями привратные барабаны, и забегали, открывая ворота лучники, ожидавшие своей смены. Над небольшим отрядом, что подъезжал к Боревуару, реяло полотнище с красным вздыбленным львом в золотой короне – герб Жана де Люксембург, которого все называли не иначе, как Люксембургский Бастард49. Окинув хозяйским взглядом дополнительные укрепления, которые срочно возвели после прибытия пленённой Жанны, Люксембург проехал дальше, к донжону. Там спешился, бросил поводья подбежавшему конюху и с наслаждением вкусно потянулся всем корпусом. К нему уже торопился командир гарнизона, выскочивший, видимо, прямо из-за стола, потому что одна его щека была раздута схваченным на ходу куском, и челюсти спешно перемалывали этот кусок в то время, как руки лихорадочно пытались подвязать хотя бы пару завязок на кое-как наброшенном камзоле. Люксембург расслабленно хлопнул его по плечу.
– Ну что, Валеран, скоро конец твоим мукам. Кажется, девку вот-вот продадут. Я за тем и приехал, чтобы проверить, как она тут. Побег не готовит?
– И хорошо, – всё ещё дожёвывая, а потому неразборчиво сказал капитан. – А то у нас, что ни день, то веселье.
Он, наконец, сглотнул и постучав себя по груди, чтобы протолкнуть плохо прожёванный кусок, пожаловался:
