— Хэ-хэй! — то там, то здесь приветствовали своего главного военачальника новоявленные бойники.
— Почему ты спал в санях, а не в юрте, как все? — упрекнул его у своего войлочного шалаша Эктей.
— Боялся в темноте выбрать не ту юрту, что следует князю, — отшучивался Дарник.
Город-зимовье ирхонов Балахна располагался на высоком берегу одноименной речки, правого притока Славутича. С двух сторон его ограждали два оврага, один глубокий и узкий, другой такой же глубокий, но широкий. И лишь с четвертой стороны был прорыт ров, соединяющий оба эти оврага, через него в город вели два хлипких дощатых мостика. Овраги и берег реки были столь круты и непреодолимы, что вдоль них имелась лишь саженная изгородь из жердей, главным образом для того, чтобы не позволять свалиться с крутизны малым детям. И только там, где был ров, стояла настоящая бревенчатая стена с башнями и воротами.
Объехав по льду и снегу вокруг города, Рыбья Кровь удовлетворенно усмехнулся, как брать эту казалось бы неприступную крепость, ему было совершенно очевидно. В тот же день на противоположной стороне узкого оврага «пастухи» по его указке стали возводить ледяную гряду: нагребали гору снега и обливали водой, потом еще гору и так далее.
Через два дня выросла гряда длинной в пятьдесят саженей и высотой в три. На нее втащили сорок саней с камнеметами, и стало ясно, что городу спасения нет, — все его постройки находились в пределах досягаемости камнеметов, и можно было их расстреливать сверху вниз, почти не подвергаясь ответному обстрелу из луков. Камней же любых размеров было предостаточно как в оврагах, так и на речном берегу.
Однако, уже готовясь взмахнуть клевцом, чтобы стереть в порошок сотни домов и хлевов, Дарник вдруг передумал и послал в город переговорщиков договориться о его сдаче. Там сначала сильно заартачились, не представляя всей угрожающей им опасности, мол, дальними выстрелами крепостей еще никто не брал. Однако три залпа сорока метательных машин в несколько минут снесли крыши полсотни построек, что быстро вразумило упрямцев. Князь даже согласился вернуть ирхонам сто юрт из их ранее захваченного стана — не ночевать же людям вообще зимой в чистом поле без крыши над головой.
Привычная картина: в четвертый раз противник покидает под его натиском укрепленные стены. Когда-то был Перегуд с пришельцами-норками, затем ромейская Дикея, болгарский Хаскиди, теперь вот ирхонская Балахна. Но для не искушенных в осадах хазар это явилось настоящим волшебством: какая-то возня со снежной горкой — и неприятель уже бежит со всеми своими стадами и скарбом куда-то прочь.
— Я всегда считал лучшим воеводой того, кто смело скачет впереди войска в бой, — разоткровенничался на пиру в хорошо натопленной избе Балахны Эктей. — А ты никуда не скачешь, а все равно побеждаешь. Теперь я понимаю, почему тебя все называют Дарник Завоеватель. Ты завоевываешь не только чужие земли, но и сердца всех воинов.
Рыбья Кровь слушал его восхваления стиснув зубы: неужели всю жизнь его только за воинские победы и будут славить?! Раньше он хоть зимой мог отдохнуть от этого, а теперь и в морозы покоя нет!
Разместив в тепле и безопасности оба полка, он дал себе несколько дней полного покоя. Благо и отговорка нашлась подходящая — пленница Чинчей. Она действительно была красавицей, как он сумел рассмотреть на третью ночь. Черные блестящие глаза с голубоватыми белками, яркие полные губы, изящные кисти рук, высокая грудь, непривычно длинные для степных прелестниц ноги — все было при ней. Ну и главная примечательность — неутихающая ненависть, исходящая от нее. То, что она с ним упорно продолжала молчать, вообще придавало всей ситуации какой-то смешной оттенок. Уж чем-чем, а молчанием его еще никто не мог вывести из себя.
Однако надежда князя обрести ирхонскую разновидность стратигиссы Лидии не оправдала себя. Три ночи отталкивая от себя его руки, на четвертую ночь Чинчей почему-то забыла это сделать и случилось то, что должно было случиться. Причем переход от решительного отталкивания к самой неистовой страсти получился столь резким, что Рыбья Кровь порядком опешил. Привыкнув считать, что, чем женщина красивей, тем меньше она хороша в любовных делах, мол, я и так хороша, что еще стараться, он был несказанно удивлен, обнаружив в своей пленнице настоящего любовного воина. Весь ее вид и поступки, казалось, говорили: ты подверг меня насилию, ну так я посмотрю, сколько такого насилия выдержишь ты сам! Они по-прежнему не обменялись ни одним словом, хотя он слышал, как она что-то говорила арсам по-словенски. Не делала она и явных призывных знаков или движений. Просто как-то по-особому замрет или чуть изогнет свой стан, стоя к нему боком или спиной, и он знал — она ждет его — и уже не мог не заключить ее в объятия.
Сначала Дарник даже не понял, в чем тут секрет, подумал даже, что она по-женски больна — бойники иногда судачили у костра о таких вот требующих день и ночь любовных утех женских чудищах. Но предположение о желании испытать его понравилось князю все же больше, и он принял вызов. Три ночи в ирхонской юрте, а потом в теплой избе они не спали, а сражались. Как ни крепок был Дарник, но, в конце концов, стал сдавать. Да и сердила сама ситуация, что один какой-то человек может заслонить для него все другие заботы и людей.
— Что это ты такой мрачный сегодня? — заметил на четвертый день его болезненное состояние Сечень.
— Да замучило своей болтливостью Ирхонское Великолепие.
— А ты ей кляп в рот, чтоб не болтала, — смеясь, посоветовал главный тысяцкий.
Едва лед на реке установился окончательно, налажено было сообщение с левобережьем. Сперва Рыбья Кровь сам съездил в орду, затем Сатыр с тарханами посетил Балахну, сообщив, что левобережные ирхоны отошли далеко на юг. Требовалось решить, как быть дальше. Разделять орду на две половины хан не хотел, выбрать без совета с Дарником на каком берегу Славутича оставаться тоже не мог.
— Если мы будем разделены большой рекой, нас так же легко по частям побьют, как ты побил ирхонов.
— Главный источник доходов у ирхонов — это переправа через Славутич и пошлины с лодий, плывущих по нему. От этого отказываться ни за что нельзя, — доказывал свое князь.
— Но мы это можем делать и стоя на одном берегу, — утверждал Сатыр.
— Нет, не можем. Никто не захочет с тобой тут делиться. Мы нарушили здешний порядок, поэтому сами должны его восстановить, иначе нас сметут отсюда.
— Кто нас сметет?
— Да кто угодно. Нельзя всю жизнь менять мясо на хлеб и быть этим довольным.
