Вечером в этой беседке мы иногда с девчонками обжимаемся. Кеша приносит радиоприемник на батарейках и можно слушать иностранную музыку. Если есть деньги, то бутылка сухого или пиво. Тут мы никому не мешаем, вокруг домов нет, только вдали хибара дворника, который и за сторожа и за плотника. А водопроводчик Моисеевич в первом подъезде живет. У него квартира маленькая, угловая, всего три комнаты. А у нас целых шестьдесят шесть квадратов, не считая кухни, двух коридоров и кладовки. Я в этой кладовке пленку проявляю и фотки печатаю.
А бабушку я не так и плохо помню. Рядом с папиным кабинетом была комната бабушки. Вернее, комнатка. Возможно, эта комната была и большая, но из-за бабушкиных вещей казалась маленькой.
Треть комнаты занимал сундук. Такой сундук, в котором можно было бы жить, если б бабушка разрешила. Сундук запирался фигурным ключом, замок был с музыкой: когда бабушка поворачивала ключ, замок играл «Эх, полна, полна коробочка, есть и ситец и парча…».
Сундук был полон сокровищ. Там была жестяная коробка с сосательными конфетами монпансье, вся разукрашенная, как шкатулка. Там было домино из сандалового дерева, это дерево и все, что из него сделано, пахло загадочным запахом. Там был альбом, в котором на коленях молодой бабушки сидела девочка с косой — моя мама. Там была коробочка из под ваксы, на которой был нарисован черт во фраке, изо рта у черта выходила надпись: «Мылся, брился, одевался, Сатана на бал собрался». Там были старинные куклы с фарфоровыми лицами, в которые даже я не отказался бы поиграть, хотя и не был девчонкой. Там была старинная книга в желтом переплете из кожи, которая застегивалась на медную застежку. Бабушка объясняла, что это божественная книга Четки Минеи и трогать ее нельзя. Там была медная ступка с пестиком, в которой бабушка толкла грецкие орехи к праздничному пирогу. Много чего было в бабушкином сундуке, но мне не позволялось туда лазить.
Всю стену комнаты занимал особый шкаф, который бабушка называла буфетом. Это был настоящий замок, с переходами, башенными шпилями, карнизами и балконами. Все было резное, а на каждой дверке и дверочке была блестящая медная ручка. На дверках были вырезаны выпуклые виноградные грозди и листья. В буфете у бабушки тоже хранились разные занимательные вещи. Чего стоила, например, пивная кружка из серебристого металла, сделанная в форме толстого человека. Крышкой для кружки служила шляпа этого толстяка. На балконах и карнизах буфета стояли китайские вазы и фарфоровые гномы.
У бабушки болели ноги и она все время сидела в кресле-качалке с полированными подлокотниками. Кресло было обтянуто розовым бархатом, а на сидение и под головой были подушечные валики. Иногда бабушка вставала, опираясь на клюку и позволяла мне покачаться на своем кресле. Это было здорово.
Сама бабушка была маленькая с громким голосом. У нее было морщинистое лицо, даже нос был с морщинками, а под носом на верхней губе длинные седые волоски. Бабушка была очень старая, но очки одевала редко, только когда читала свои Четки Минеи. Папа и мама были гораздо моложе ее, но очки носили почти постоянно.
Раньше бабушка сама ходила в магазины и на рынок, но потом у нее стали болеть ноги она даже по квартире ходила медленно, постукивая клюкой.
В доме бабушка была главная. Ее слушались и мама, и папа, и старшие братья. Я не хотел слушаться, поэтому часто ссорился с бабушкой. Тогда она называла меня неслухом и говорила, что яблоко от яблони недалеко падает. Под яблоней она подразумевала папу, хотя я считал, что должен гордиться, тем что похож на папу.
(Став старше, я узнал, почему бабушка недолюбливала папу. Дело в том, что мама была армянка, а папа — еврей. И жили они в городе Ростов-на-Дону, где тепло и где, в особом районе Нахичевань, жили одни армяне. А мама училась в филиале Варшавского медицинского института, где папа преподавал. Когда они поженились, то на папу сердились его родственники — евреи, а на маму — ее. И они уехали в Сибирь, на край света. А потом у бабушки все поумирали и она согласилась приехать к маме. Вот такая история, непонятно только, чем евреи хуже армян — и те, и другие носатые, глазастые…)
Бабушка знала множество сказок и других загадочных историй. Однажды она рассказала, как дала самому красному командарму Буденному напиться воды из кувшина, когда его конармия проходила мимо их деревни.
Охальник, — рассказывала бабушка, — попил и давай руки распускать. Я его огрела, конечно, мокрым полотенцем. А сам, когда с коня слез, маленький и ноги кривые, только усы торчат из под папахи.
Я не знал, как можно распускать руки, но что бабушка здорово дерется мокрым полотенцем, испытал на собственной спине.
…Однажды бабушка несколько дней не вставала с кровати, около нее сидела специальная медсестра, в доме часто собирались папины знакомые врачи, которые надолго уходили в бабушкину комнату, а выходили оттуда озабоченные, разговаривая на латыни.
Потом старший брат Миша взял меня с собой в кино на дневной сеанс. После кино мы не пошли домой, а пошли гулять в парк, где Миша разрешил мне покататься на всех каруселях и качелях. Домой мы вернулись уже вечером. А бабушки уже не стало.
Нельзя же было считать, что та восковая кукла с неживым лицом, которая лежала в длинном ящике, оббитом шелком, — это бабушка.
Потом была печальная музыка, кладбище, где это неживое существо зарыли, и мне сказали бросить в яму горсть земли, и я бросил, стараясь не шевелить почему-то онемевшими губами.
Потом все вернулись в дом, сели за стол и стали есть и пить. Мне тоже положили в тарелку любимые шпроты и буженину, но я не хотел есть. Я соскользнул со стула и ушел в бабушкину комнату, где не было бабушки.
Я трогал руками крышку сундука, резные виноградины на буфете, полированную перекладину кресла-качалки, гладил их. Потом поднял с бабушкиной кровати серый пушистый платок, который всегда был на плечах у бабушки, прижал его к лицу.
Платок пах бабушкой…
Да, бабушку помню, а полгода из памяти исчезли — заснул летом, очнулся зимой. Да еще успел куда-то съездить поработать к геологам и, фига себе, в иняз пролез. Голова, голова, а ну заговори на английском! Не говорит, дурная такая.
Глава 10
Сижу в уголке сознания себя самого, наблюдая. Неведомая сила во время ангины выбросила меня сюда. Наверное, чтоб сознание натурального хозяина тела легче справилось с болезнью. Если мое сознание — сгусток информации, перенесенной через годы, то сознание этого пацана более органично связано с телом. Физиология.
Наблюдаю, раздумываю, прогнозирую. Пацан взял академический отпуск и вновь попал под влияние мамы с братьями, которые «лучше знают» как ему жить. Его летнюю экспедицию и вспышку согласия с иностранными языками относят к вывертам психики после травмы от смерти отца. А пацан пьет с хулиганьем, тискает дворовых девчонок и уверен, что брат поможет поступить в сельхозинститут, где сам преподает физику.
Не сомневаюсь, что мне удастся овладеет мозгом и телом одаренного ребенка, который упустил многие возможности этого шикарного времени. И к развалу СССР оказался совершенно не готовым, поэтому вынудил меня (опытного и умудренного) доживать в Доме пенсионеров Израиля.
Раз Судьба не перебросила мое сознание в очередного бродягу или звездного мажора, значит есть надежда слиться, наконец, с гормонально больным умом реципиента, которым правит спинной мозг бег должного участия интеллекта!
А пока мой мальчик едет на папиной «Победе» с мамой на рынок, за рулем брат Павел. Конец декабря. На площади уже стоит гигантская елка, в магазинах появилась докторская колбаса (1 кг в одни руки), зато отдельная по 2-20 — без ограничений; советское шампанское — лучшее в мире, консервированными крабами завалены прилавки, а вот морских водорослей нет, не додумались их еще консервировать, нет и селедки иваси, она появится позже, когда исчезнет хлеб; на работе многим выдали премии, кому — десять рублей, а кому — пятнадцать, премия будет потрачена не в гастрономе, а на рынке.
