М-да… Польша заберет — ладно, правдоподобно, но Венгрия-то с какого боку? Между мадьярами и Галичиной еще Чехословакия лежит. А уж еврейское государство в Карпатах, это вообще нечто! Хотя, что-то в этом есть.
— А про погром что-нибудь говорят? — поинтересовался я.
— Так что говорить-то? — пожала плечами Татьяна. — Погром — привычное дело. Во Львове что ни год, то погром. То русские придут, то малороссы. А уж такого погрома, что поляки в восемнадцатом устроили, никогда не было — не то сто, не то тысячу жидов убили. — Посмотрев, как я скривил физиономию, девушка поправилась. — Ладно-ладно, не жидов, а евреев. А красноармейцы, говорят, всех подряд грабили, но никого не убили, а наоборот, их самих потом расстреляли. И знаешь, кто их расстреливал?
— И кто? — вяло поинтересовался я, посматривая на чайник. Отчего-то я знал ответ.
— Незаконный сын товарища Ленина их расстреливал, некто Аксенов! — сообщила Татьяна торжественным тоном.
Вона как. А ведь я только сегодня приехал во Львов, никого не расстреливал, но слухи опередили. Да, а когда я успел стать сыном Ленина? Недавно ж еще был сынком Дзержинского. Повышение, однако.
— Эх, знал бы покойный батюшка, что болтают, он бы на пару с матушкой в гробу перевернулся, — грустно произнес я.
— А ты сирота? — удивилась Татьяна.
— Ты же сама хвасталась, что мое личное дело смотрела.
— А там об этом ничего нет. И автобиографии твоей нет, только анкета.
Да, все правильно. Мое личное дело, лежавшее в отделе кадров Архчека — только формальность, пара бумаг да телеграфная «лапша» с приказами о назначении, а главная папка лежит в Москве, на Лубянке. Кстати, любопытно было бы ее посмотреть, но кто даст?
— Знаешь, о чем еще люди во Львове болтают? — спросила Танька.
— Откуда? Я бы с удовольствием послушал, интересно.
— Болтают, что Тухачевский свою жену застрелил, когда ее с любовником застал.
— А любовника? — усмехнулся я.
— Любовника? Вот, про любовника ничего не говорят. Наверное, его он тоже застрелил, — предположила Таня, а потом ехидно добавила: — Но главное не это. Главное, что Троцкий хотел дело на тормозах спустить, но приехал Аксенов, Тухачевского арестовал, потому что Троцкого не боится.
Ну вот, еще чудесатее. Тухачевский жену застрелил… А ведь будет эта сплетня гулять по миру, передаваться из поколения в поколение, чтобы потом народ говорил — а знаешь, как на самом-то деле было? Ладно, сплетней больше, сплетней меньше.
Думал, что слопаю весь котелок, но каши оказалось так много, что я не справился, сложил «оружие». Татьяна, посмотрев на меня, вздохнула и опять взялась за ложку.
— Вот, ничего не могу с собой поделать, — пожаловалась девушка. — Если есть еда, ее надо слопать. Мне еще маленькой батюшка говаривал — мол, Танюха, куда в тебя столько влазит? Твоему аппетиту бывалый боцман позавидует.
Я мысленно поставил отставному кавторангу жирный минус! Дурак он, ничего в воспитании не понимает. Если дочка любит покушать — пусть себе кушает, на здоровье. Радоваться надо, а не оговаривать девку. У нас с женой были другие проблемы — дочка есть не очень любила, мы радовались, если Сашка ела хотя бы конфеты и печенюшки, а когда в десятом классе объявила, что она, дескать, толстая, наступил караул — с тех пор, словно коза, употребляла только растительную пищу.
Татьяна, между прочем, не производила впечатления толстушки. Рослая, как и положено русской женщине выросшей в Поморье.
Татьяна Михайловна, прикончив-таки кашу, принялась заваривать чай. Похвасталась:
— Чай настоящий купила. А то ты товарищ начальник все кофе хлещешь, а потом по ночам не спишь.
— А где купилки взяла? — удивился я.
— Так это, — слегка засмущалась девушка, — была у меня с собой шкурка песцовая. Отец на дорогу дал — мол, возьми Танька, вдруг пригодится. Вот и пригодилась.
— Не продешевила? — поинтересовался я.
— А кто его знает? Я ж никогда в жизни шкурки не продавала. Нет, вру. Разочек песца на четыре банки американской тушенки выменяла, но это давно было, при интервентах. Походила, поприценивалась. Один жид, еврей то есть, две тысячи марок предложил, другой четыре, а третий пять. Может, могла бы и больше выручить, но бродить надоело. Я прикинула — фунт чая, а фунт тутошний больше, чем у нас, тысячу марок стоит, шелковые чулки — тысяча. Так что, как предложили пять тысяч, решила, что цена подходящая. Я и взяла фунт чая, чулки, две пары — для себя и для мамы, а для отца купила «Жилет» и четыре лезвия к нему. Батюшка давно собирался вместо опасной бритвы станок купить, но все никак собраться не может. Вот и решила ему подарок сделать.
А молодец Танюшка! Не забыла родителей. Им будет очень приятно. Только поворчат, что девчонка от себя оторвала, чтобы порадовать стариков. Я же и сам отец, все понимаю.
Эх, что-то я расклеился. Сашку вспомнил… Как она там? Нет, надо гнать эти мысли, не то слезу пущу. Нельзя думать о тех, кто остался дома.
— Володь… Владимир Иванович, я и тебе подарок купила. Ты ж говорил, что хотел почитать Даниэля Дефо. Вот, купила…
Танюха бережно положила на стол книгу. М-да… Слов нет. Верно, у гимназисток как-то голова иначе устроена, чем у девушек нашего, то есть, моего времени. "A Journal of the Plague Year «[1]. Я, конечно, по-аглицки шпрехаю, но не настолько, чтобы получать удовольствие от художественной литературы. Но что делать. Я даже чмокнул Танюшку в щечку и проникновенно сказал:
— Спасибо… Очень здорово.
Татьяна, довольная, как не знаю кто, хитренько посмотрела на меня и спросила:
— Володя, а ты меня ругать будешь?
— Буду, — пообещал я, насторожившись. Если Танюха заговорила таким тоном, значит либо будет что-то просить, либо сотворила сегодня что-то такое, за что ей передо мной стыдно.
— Ладно, меня ругай, только пообещай, что Петровича не тронешь и остальных тоже.
— Нет уж, голубушка, ты мне вначале расскажи, что сотворила, — хмыкнул я. — Знаешь ведь, как бывает — я разберусь как следует, а потом накажу кого попало.
Татьяна, никогда не слышавшая хохмочек Советской армии, от изумления открыла рот, приняв мой афоризм за чистую монету.
— Я сейчас Александра Петровича подниму, он врать не умеет, — пообещал я.
— Петрович меня начнет выгораживать, — вздохнула Таня. — Или, как ты говоришь — отмазывать.
— Тогда излагай, — потребовал я.
— Да дело-то выеденного яйца не стоит, — нарочито небрежно принялась рассказывать Таня. — Ко мне на вокзале нищенка подошла, спросила, не смогу ли я ей помочь до Жмеринки доехать? Мол, она сама русская, из Киева, в няньках у поляков жила, а те в девятнадцатом как война началась, в Польшу уехали, ее с собой взяли, а потом бросили — мол, не нужна паненку русская нянька, найдем получше. Вот, мыкается бедняжка. А в Жмеринке у нее родня есть, поможет на первых порах.
Я задумался. Чем-то мне эта история не нравилась. Уж слишком жалостливая, аж слезу давит. Поляки вывезли няньку, потом бросили. Поляки, конечно, злыдни, но брать с собой няньку, а потом бросить ее? Хм…
— Дежурным по бронепоезду сегодня кто был? Исаков или Кузьменко? — начал вспоминать я. С утра оба ошивались в купе. Начал размышлять вслух: — Кузьменко бы не рискнул взять постороннего человека на спецобъект. Наверняка, Петрович. Да, именно так. Исаков тебе отказать не смог, даром, что двадцать лет лямку тянул. Ну, Александр Петрович, офицерская косточка, а дисциплины — ноль. Понимаю, почему он до сорока лет в штабс-капитанах проходил. Я из Петровича телевизор сделаю. Доедем до Бродов, дальше он у меня пешком пойдет.
— Тогда и я вместе с ним пойду, — яростно выпалила Татьяна.
— Я прямо сейчас поезд остановлю, и вас высажу. Вдвоем. Глядишь, не так скучно будет. Песни станете петь, чтобы на жизнь заработать, корочки сухие просить. Авось, к Рождеству до Москвы дойдете, а там до Архангельска рукой подать. Пойдете с Петровичем, как Ломоносов, только в обратную сторону, — хмыкнул я, а потом махнул рукой. — Скажи лучше — где ты ее устроила? Не боишься, что мужики начнут приставать?
