— Кокаин? — спросил Книгочеев, с интересом наблюдавший за моими манипуляциями. Не дожидаясь ответа, Александр Васильевич послюнил мизинец, подцепил пару крошек и положил их на кончик языка. Прислушался к собственным ощущениям и изрек: — Точно, кокаин.
Ходячая лаборатория, блин. Впрочем, как помню по старым фильмам, именно так инспектора Скотланд — ярда и определяли кокаин. Слегка горчит, и язык немеет. В тысяча девятьсот двадцатом году нет ответственности за хранение наркотиков, а в мое время это бы потянуло на уголовный срок.
Скорее всего, женщина не относится к действующим разведчикам оффензивы. Кто из руководителей «двуйки», будучи в здравом уме, доверит наркоманке выполнение ответственного задания? Впрочем, кто его знает. Время такое, что употребление кокаина еще не являлось чем-то постыдным. Напротив, среди европейской богемы это достаточно модный тренд.
Я попытался рассмотреть женщину повнимательнее — характерных признаков наркоманки, вроде расширенных зрачков, подрагивающих ноздрей, не углядел, но визуальный осмотр тоже ни о чем не говорит. Вот, ежели бы, взять у женщины анализ крови, тогда да.
— Кто вы по национальности? — поинтересовался я.
В ответ — презрительно скривившиеся губы, презрительный взгляд. Кажется, даже нос и уши «нищенки» излучают презрение.
— Вот и отлично, — кивнул я. — Значит, станем исходить из первоначальной версии. — Покосившись на Татьяну, спросил: — Женщина, когда просилась на поезд, себя как-нибудь называла?
— Вроде, Марьяна, — неуверенно сказала Таня.
— Марьяна, я точно помню, — дополнил Исаков.
— Вот и славно, — демонстративно потер я руки. — Александр Петрович, раз начали, вам и продолжать. Садитесь. Составите справку. — Дождавшись, пока Исаков усядется за стол, принялся диктовать: — Марьяна, Родства Не Помнящая — да, с большой буквы, год рождения неизвестен, мещанка из Киева, род занятий — не имеет. Принята на борт бронепоезда пятнадцатого июля тысяча девятьсот двадцатого года, подозревается в экстремистских действиях против Советской власти.
— Готово, — доложил Исаков.
— Отлично, — похвалил я Петровича, потом наложил на справку свою резолюцию, проговаривая вслух каждое слово: — Передать в распоряжение АРхчека. Особоуполномоченный ВЧК Аксенов.
Первый понял мою игру Книгочеев. Еще бы, в жандармерии дураков не держали.
— Как вы ее собираетесь этапировать? — поинтересовался бывший ротмистр.
— Доедем до Москвы, снаряжу конвой, — пожал я плечами. — Чего тут сложного? Мне все равно посылку от Спешилова отправлять, заодно уж… Довезут женщину до Архангельска, поместят в городскую тюрьму. Впрочем, лучше на Соловки, нечего ей в городе делать. Я приеду — разберусь.
— Владимир Иванович, — с убедительным беспокойством за судьбу «нищенки» заговорил экс-жандарм. — Вы же в Архангельск вернетесь через полгода, а то и позже? Она что, так и будет на Соловках?
— А куда ей спешить? — хмыкнул я. — Год посидит, два, что с того? Соловки места цивилизованные, белые медведи давно не ходят.
— Холодно там, помрет женщина, — невзначай обронил Книгочеев.
— Помрет — еще лучше, значит, мне с ней возиться не придется. Да и не факт, что помрет. Женщина молодая, здоровая, три года для нее ерунда.
— А если забудете про нее? Или, тьфу-тьфу, по дереву постучу, с вами случится что, так и станет сидеть? Если она в тюрьме или в лагере будет числится за самим Аксеновым, ее откуда никто не вызволит.
— Типун тебе на язык, товарищ Книгочеев, что со мной случится? — возмутился я, потом вздохнул: — Хотя, в этом мире может быть все. Но если и так, тоже не страшно. К десятилетию революции — а это всего-то через семь лет, обязательно объявят амнистию. Вон, товарищ Морозов в Шлиссельбургской крепости дольше сидел, четверть века, и ничего. А Феликс Эдмундович?
Татьяна, молча слушавшая нас, включилась в игру.
— Владимир Иванович, вы не правы. Марьяна — это не революционерка, не народоволка. Семь лет для женщины — огромный срок. Сами посудите, что с ней через семь лет будет? Надо бы что-нибудь другое придумать.
— А что я придумаю? — развел я руками. — Вот, дорогие товарищи, сами-то посудите, разговаривать она не хочет, что дальше? Да на хрен мне это надо. Была бы она полькой, то по заключению перемирия можно было ее на своих обменять. А так, ну кому она нужна? Паровоз тормознуть, вывести на насыпь и расстрелять? Можно, но не хочется из-за одной дуры время тратить. Остановимся, с маршрута собьемся, нагоняй потом. Грохнуть и на ходу выкинуть? Но мы же не уголовники какие, чтобы женщину в вагоне мочить и с поезда сбрасывать. Можно бы дамочку в особый отдел Юго-Западного фронта сдать, обратно в Львов отправить, так тоже нет оснований. Может, она меня ограбить хотела, никакой политики? Так что позовите Ануфриева, пусть он ее в арестантское купе определит, часового приставит.
Женщину увели, народ кроме Татьяны разошелся. Александр Петрович перед тем как закрыть за собою дверь, «одарил» меня таким взглядом, что я испугался — не застрелился бы бывший штабс-капитан.
Таня, забравшись на жесткое сиденье с ногами, задумчиво изрекла:
— Я иногда думаю — что мне на том свете будет? За ту сыворотку правды, да за допрос сегодняшний? Вот ты, Владимир Иванович, не боишься, что тебя наказание ждет?
— За что? — поинтересовался я. — За то, что людей через колено ломаю или за то, что свое дело делаю?
Говорить о высоком не хотелось. И впрямь — какие высокие материи, если спать хочется? Я подошел к Тане и, приобняв девушку за плечи, сказал:
— Тань, ты не заморачивайся пока. Попадем на тот свет, там и посмотрим. Если заслужили, наказание примем достойно. Будем с тобой в одном котле с кипящей смолой сидеть, анекдоты друг другу рассказывать. Так что, запоминай анекдоты, чтобы лет на тридцать хватило.
— Почему на тридцать? — вскинула Танька голову. — Маловато будет.
— Так это тебе, — пояснил я, позевывая. — Мне-то подольше сидеть, лет сто, а может и тысячу. — Не выдержав, снова зевнул. — И вообще, Татьяна Михайловна, устал, спать хочу. Два раза за день убить пытались, а теперь еще и ты мозги пудришь.
Татьяна, тоже клевавшая носом, встрепенулась:
— Когда это успели?
— А, — устало отмахнулся я. — Когда обратно из расположения шестой дивизии возвращались, какие-то придурки напали, еле отбились. Только не спрашивай, потом расскажу.
Спал долго, едва ли не до полудня. Понятное дело, завтрак проспал — верно, Танька облизывается, схомячив две порции. Зато, когда я проснулся, меня уже ждала кружка с кофе.
— Божественно! — приподняв глаза к небу, произнес я. — Еще бы кусочек сахара, было бы совсем здорово.
— Я тебе говорила, что первый раз вижу человека, который пьет черный кофе и просит сахар? — хмыкнула Татьяна.
— Уже раз пятый или шестой, — кивнул я, делая второй глоток. Мне о том же самом и жена говорила, и дочка, приучавшие меня пить молотый кофе вместо растворимого, а я люблю сладкий. Чай без сахара пить привык, и уже начало нравится, а вот кофе непременно с сахаром.
Нет, кофе и без сахара хорош. Сделав еще глоток, спросил:
— Что-нибудь есть интересное?
— Товарищ начальник, за время вашей спячки происшествий не случилось, — хихикнула Татьяна, а потом посерьезнела. — Ануфриев приходил, сказал, что львовская нищенка в дверь стучалась, к начальнику хочет.
«Львовская нищенка» — неплохо звучит. Если буду проводить какую-нибудь операцию во Львове, так и назову. Я предполагал, что женщина сломается, но не думал, что это произойдет так быстро. Видимо, купе продуваемое насквозь из дыры в углу, рассчитанной для определенных нужд, женщины переносят труднее, нежели мужчины. А «нищенка», скорее всего, дамочка образованная, вспомнила гимназический курс географии, представила карту, Белое море и Архангельск и осознала, что там еще холоднее.
— Еще Александр Петрович с вами хотел поговорить, добавила Таня. — Наедине.
— Лады, — кивнул я. Прикинув порядок действий, сказал. — Зови Исакова, а коли он наедине хочет, то сама пока Потылицына развлекай. Ты, вроде бы, говорила, что он к тебе неравнодушен?
