поначалу подумал. Потому, что большинство торшеров, которые стояли возле каждого столика, для создания уюта, были погашены. И я не сразу заметил, что за нашим столиком сидит еще один посетитель. Не сразу — потому, что тот отогнул штору, словно спрятавшись за ней. А заслышав наши шаги — выглянул. У меня отлегло от сердца. Это был ни кто иной, как мой Покровитель, он же лжеписатель Третьяковский, он же куратор проекта «УВ», под оперативным псевдонимом Граф. Неужели его выписали из больницы? Выглядел он бледно, но уже сам факт его присутствия говорил о том, что врачи все-таки успели его подлатать.
— Здорово! — развязно, в стиле своего алкоголика-брата, которого вынужден был играть на публике, произнес он. — Я уж думал, мне одному придется…
И он показал на едва початую бутылку коньяку.
— Что ты здесь делаешь, Миня? — спросил «автомобильный бог», удивленный куда сильнее, чем я. — Ты же в больничке должен валяться?.. Я слыхал, что тебя хулиганы ножичком пырнули!
— Может, конечно, и хулиганы… — не стал спорить лжеклассик, даже не глядя в мою сторону. — Только в былые времена никакой хулиган не стал бы связываться с… — Он осекся и вдруг исподтишка подмигнул мне. — С ножичком… Весело, с матерком запустить в прохожего камнем — это еще куда ни шло, но хватать, тащить… В смысле, втыкать в гордость литейской литературы финарь…
А ведь он не пьян — догадался я. Просто еще не совсем оклемался, но все-таки пришел. Значит, встреча эта чрезвычайно важна. И сейчас эти его «пьяные» рассуждения о хулиганах — лишь сигнал мне: будь осторожен, сегодня здесь должно произойти нечто важное!
— Ну все-равно, Миня, шел бы ты… за соседний столик, — брезгливо пробурчал Коленкин. — Мне с физруком потолковать надо… Пересядь и пузырь свой прихвати… Да и можешь еще у хозяюшки закуси какой-нибудь попросить, я все оплачу.
— А вот приближается мой… самый строгий критик, — перебив его, возвестил Третьяковский. — Виноват — товарищ Стропилин, Иннокентий Васильевич!
К нашему столику приближался Кеша в блестящем от дождевой воды плаще.
— Добрый вечер! — сказал он улыбаясь и стряхивая капли с фетровой шляпы. — Прошу прощения, я немного вымок и мне надо срочно согреться чем-нибудь крепким. Во избежание простуды.
— Вечно от тебя болотом воняет, — тихо, но отчетливо произнес Граф. — Совсем как у нас в Крапивином Долу…
Стропилин сделал вид, что на слова пьяницы-литератора ему плевать, и он прежним веселым голосом поинтересовался:
— А что вы пьете?
— Кто — мы? — теряя терпение, произнес Митрофаныч. — Писака как всегда глушит коньяк, а мы с Даниловым пока еще ни капли не приняли. И не собираемся, потому что у нас важный разговор и нам посторонних не треба!
Лжеклассик снова мне подмигнул и пробормотал:
— Сущий срам… Чума на оба ваших дома…
— Слушай, Кеша, добром прошу, — почти простонал Коленкин, — забирай этого бумагомараку и лечитесь от простуды за другим столом. Все оплачу!
Предложение было щедрым, но Стропилин посмотрел на меня, словно ожидая моего решения. Третьяковский — тоже, но сейчас я смотрел только на дурака и неудачника, школьного приятеля Санька Данилова, и не узнавал его. Куда только подевалось вечное идиотское выражение напыщенного болвана, которое не сходило с его лица. Для прихлебателя и кретина, который постоянно вляпывается в авантюры с неизменно позорным исходом уж больно спокойное у него сейчас лицо. Словно он не из убогой какой-нибудь комнатенки выполз, а прямиком с военного аэродрома.
Черт знает, почему мне втемяшился в голову этот аэродром, но я словно наяву представил ночь, поле аэродрома, очертания огромного четырехмоторного самолета. Под фюзеляжем его возятся солдаты, поднимают что-то тяжелое. У короткого откидного трапа группа офицеров в длиннополых плащах и фуражках с высокой тульей. Они слушают летчика в кожаном шлеме и зашнурованном комбинезоне. Смеются. И вот подъезжает автомобиль. Из него выходит человек в штатском — в таком вот плаще, а еще в шляпе. И военные, включая летчика, вытягиваются во фрунт и козыряют ему. А лицо у штатского… Кешино.
— Отдайте мою русалочку… — вдруг жалобно пролепетал Третьяковский и уткнулся физиономией в столешницу.
Эта нелепая фраза вдруг вырвала меня из оцепенения.
— Пойдем, Митрофаныч за другой столик, — сказал я.
Однако тот лишь упрямо покачал головой. А Стропилин тем временем уже уселся за стол, выдергивал из кольцевого зажима одну за другой бумажные салфетки, вытирал ими свое изменившееся лицо, комкал использованные и бросал прямо на пол. Я обратил внимание, что костяшки пальцев правой его руки сбиты. Кеша дрался⁈
— С кем это ты махался? — спросил я.
— С малолетками… — как будто бы во сне пробурчал Граф.
— Да пока ни с кем, — пристально на него посмотрев, откликнулся Кеша: — но ничего не обещаю…
Он вдруг схватил пустую рюмку лжеписателя, вытер ее салфеткой, налил коньяку, медленно выцедил и поднялся.
— Пойду-ка я в сортир, умоюсь, — сказал он. — За городом я был, а там — грязь…
И отвалил.
— Нет, ты понял? — недоуменно глядя ему вслед, пробурчал «автомобильный бог». — Наглый стал, а давно ли на халяву выпить норовил… И этот еще привязался…
Он ткнул пальцем в захрапевшего Третьяковского.
— Так какого черта мы торчим за этим столиком? — спросил я. — Весь кабак свободен!
— Нельзя за другой сесть, понимаешь!
— Это еще — почему?
— Я ведь тебя сюда почему притащил? — перейдя на шепот, заговорил Митрофаныч. — Сказано мне было — прийти сюда к пяти вечера, сесть за столик, к которому проводит Лизка и ждать!
— Кем сказано?
— Да хрен его знает! — выдохнул Коленкин. — Письмецо я получил, без обратного адреса. Мне его секретарша, вместе с утренней корреспонденцией, вручила… Я ее как раз хотел поутрянке рачком поставить, для бодрости, а когда письмецо вскрыл, всякое желание, веришь, пропало… Там все грешки мои перечислены и не только — мои… И сказано, что отныне все перечисления будут идти на один лицевой счет и чтобы ни копейки Данилову, тебе то есть, и его, твоим, значит, соплякам… И это только предварительное, типа, условие дальнейшего сотрудничества, а основные будут обсуждены вот за этим столиком…
— Интересно, кто это такой борзый?
— Вот и я подумал, — кивнул «автомобильный бог». — И тебя решил взять… А тут — эти… Что
