– Надо же, а по виду и не скажешь: обычный дед, разве что шрам этот во всю рожу, да глаза, как у волка.
– Это точно, – согласился Сергей. – Волчара и есть. Старый, битый и матерый. С таким связываться – себе дороже.
На этом глубокомысленном замечании беседа и оборвалась. Весь остаток дороги мамелюки молчали или изредка перебрасывались короткими фразами на турецком, смысл которых я все равно не понимал. А часа через полтора машина снова остановилась, и меня подхватили под мышки и потащили наружу. Ну, вот и приехали.
Меня снова волоком, будто привезенного на убой барана, выдернули из кузова и куда-то поволокли. Потом раздались клацанье ключей в замке и скрип открываемой тяжелой двери, а один из мамелюков двумя взмахами ножа рассек веревки на моих окончательно затекших за время пути руках и ногах. Потом последовал сильный пинок в спину, и я кубарем полетел вниз. К счастью, не слишком далеко: пересчитал боками четыре ступеньки и растянулся на холодном и шершавом полу. Сел и начал разминать онемевшие конечности. Когда кровообращение более-менее восстановилось, в мышцы будто разом вонзились тысячи тонких иголочек. Неприятное ощущение, но зато я снова могу шевелить пальцами. Стащив с головы мешок, оглядываюсь. Обычный подвал: выложенные потемневшим от времени и потрескавшимся кирпичом стены, серый неровный бетонный пол. У меня в деревне родители картошку да домашние соленья-варенья почти в таком же держали. Вот только ни бурта с картошкой, ни полок с банками тут не было, и пахло куда мерзостнее: не гнилыми овощами и землей, а давно не вынесенной парашей. Почти половину камеры занимало некое подобие одноярусных нар из неошкуренного горбыля, на которых сидел человек. Невысокого роста, щуплый, с восточными чертами лица и смуглой кожей, он на первый взгляд был похож на одетого в замызганный и в нескольких местах порванный маскхалат подростка. Правда, взгляд этому образу как-то не соответствовал. Тяжелый был у парня взгляд, равнодушный и одновременно оценивающий. А еще сразу бросалось в глаза, что его явно несколько раз сильно били: многочисленные синяки и ссадины разной степени давности на лице прямо-таки наслаивались друг на друга. Памятуя о своем недавнем тюремном 'приключении', я решил от разговоров воздержаться, молча встал и лег на нары. Сосед, кажется, к общению тоже особенно не стремился. Как сидел, так и продолжил сидеть, даже позы не переменил. Судя по всему, до разговора с загадочным полковником Атмаджой-эфенди меня убивать не будут, а после… А поглядим, что будет после. Лично у меня после невероятной встречи с Ильясом в глубине души забрезжил слабый огонек надежды: уж больно этот прощальный тычок в плечо был таким… Обнадеживающим, что ли. Ну а даже если и не сможет мне старый друг ничем помочь, что ж, двум смертям не бывать… При моем роде занятий вообще риск смерти возрастает многократно. Разве что… Очень обидно будет умереть сейчас, когда жизнь, вроде, налаживаться начала, когда в ней появилась Настя. Так, все, отставить панические настроения! Как говаривала французская королева Мария-Антуанетта: 'В кризисной ситуации главное – не потерять голову'. Раз сделать больше ничего нельзя, будем ждать подходящего момента, может, какой шанс и подвернется.
Часа через три снова загремели ключи в замке, и за открывшейся дверью я увидел двух турецких солдат. Ну, по крайней мере, мамелюками или Непримиримыми они быть точно не могли. Правда, турок я видел в своей жизни не много – как-то не заносила меня судьба в прошлом на курорты Анталии, мне больше Хургада по душе была. Но ни на славян, ни на чеченцев эти типы внешне похожи не были совершенно. Да плюс еще униформа оливкового цвета, явно уставная, да еще и с турецким флагом на рукаве. На головах – того же цвета кепи с кокардой, а на ремнях – открытые кожаные кобуры с армейскими 'Кольтами 1911', такими же, что и у убиенного Толей под Ведено негра-морпеха. Турки меж тем входят в камеру и останавливаются у лесенки, ведущей к двери. Тот, что стоит поближе, кривит лицо, будто пытаясь что-то вспомнить, потом, махнув рукой просто тычет в меня пальцем и изображает в воздухе жест, который точно означает что-то вроде 'на выход с вещами'. Встаю и иду вверх по ступеням. Конвоир мой отходит на несколько шагов в сторону и кладет руку на расстегнутую кобуру. Ага, с бдительностью тут все в порядке, думаю, с огневой подготовкой – тоже. Ну, значит, и дергаться пока не будем. Схлопотать пулю при попытке нападения на охрану я еще всегда успею. Второй опять же жестами приказывает вытянуть руки вперед и, как только я выполняю приказ, защелкивает на моих запястьях массивные наручники.
Когда я, пригнув голову, чтобы не вписаться лбом в притолоку, выхожу на улицу, то офигеваю второй раз за день. Потому что ландшафт вокруг до боли знакомый: вон, глубоко в ущелье бежит похожий отсюда на узенький ручеек Шаро-Аргун, вон, возвышается над ним гора Баумкорт, а за ней видны вдалеке белоснежные вершины Снегового хребта. Да и полуразрушенная родовая башня справа уж больно приметная, ни с какой другой не спутаешь. Одним словом, Михаил Николаевич, добро пожаловать назад в Шарой! А резиденцией своей турецкий полковник с совершенно дикой для русского уха фамилией Кылыч выбрал бывшее здание районного отдела милиции. Ну да, губа не дура: отличное просторное здание, снаружи – дикий камень, внутри – паркетный пол, пластиковые панели на стенах и подвесные потолки. Строили-то в 2007 году, Рамзан тогда для восстановления республики московских денег не жалел. А чего жалеть-то, ежели не свое, да еще и на халяву?! Вот и строились с размахом и на века.
Турок-конвоир изображает на лице неудовольствие моей медлительностью и, не убирая правой руки с рукояти пистолета, левой показывает направление. Понял, не дурак, пошли. Я, было, попытался вывернуть шею и поглядеть, что на месте нашей базы творится, но не преуспел, сзади послышался грозный окрик, и пришлось дальше идти, глядя строго вперед. Состояние внутренних помещений бывшего райотдела откровенно разочаровало, от былого евроремонта тут мало что осталось: паркет весь вздулся и повыщербился, большая часть настенных панелей и квадратов подвесного потолка исчезла в неизвестном направлении, а их место заняли цементная 'шуба' и грязно-белая известь. Похоже, нелегко пришлось этому домику после того, как я в нем бывал последний раз. На глаза попался яркий плакат, цветной заплатой выделяющийся на серой стене. На нем белозубо улыбающийся и до невозможности гордый красавец в турецкой форме сжимал в руках винтовку с примкнутым штыком. Подписей было две – на турецком и на английском. Турецкую тарабарщину я, разумеется, не понял, а вот на перевод английского вполне хватило и моих полузабытых школьных познаний. 'Я горжусь, что я – турок!' и 'Мой дом – здесь!', а может даже 'Я тут дома!'. Вот так вот, скромненько и со вкусом, он даже тут – дома. Ай, молодца! Что-то сразу Йося Геббельс вспомнился… И с чего бы?
