Тибальд снова усмехнулся.
— Да у вас тут все дамы — отъявленные сердцеедки, как я погляжу, — с иронией заметил он.
— Возможно, — пожала плечами Маргарита. — Но к Бланке это не относится. Она у нас белая ворона — скромная, застенчивая, даже ханжа.
— Однако странное у нее ханжество!
— Это вы к чему?
— Да к тому, что ее ханжество нисколько не помешало ей иметь любовника.
— И не только иметь, — добавила Маргарита. — Но и здорово кусать его в постели.
Тибальд нахмурился.
— Постыдитесь, сударыня! У госпожи Бланки есть все основания обижаться на вас. Она была права, упрекая вас в том, что вы рассказываете обо всех ее секретах, которые она вам поверяет.
— А вот и ошибаетесь. Бланка ничего подобного мне не говорила.
— Так значит, ее любовник вам рассказал.
— И вовсе не ее любовник, а мой… мм… кузен Иверо. Как-то во время купания он заметил на плече Монтини такой солидный, сочный синяк от укуса — ну, и рассказал мне об этом. Так что никаких секретов я не выдаю. Может быть, вы считаете иначе?
Тибальд хранил гордое молчание, хмурясь пуще прежнего.
— Что с вами стряслось, граф? — спросила Маргарита. — Если вам не по нутру, что некоторые женщины кусаются в постели, так и скажите… Гм… На всякий случай… Что вы молчите? О чем вы задумались?
— Я думаю над тем, как это назвать.
— Что именно?
— Вашу болтовню.
— И как же вы ее расцениваете?
— Как копание в грязном белье — вот как.
— Да ну! Вы такой стеснительный, господин Тибальд!
— Вы преувеличиваете, госпожа Маргарита. Стеснительность не является моей отличительной чертой. Однако, по моему твердому убеждению, для всякой откровенности существует определенная грань, переступать которую не следует ни в коем случае — ибо тогда эта откровенность становится банальной пошлостью.
— Да вы, похоже, спелись с Красавчиком, — с явным неудовольствием произнесла принцесса. — Недели три назад, прежде чем впервые лечь со мной в постель, он…
— Замолчите же вы! — вдруг рявкнул Тибальд, лицо его побагровело. Как вам не стыдно!
Маргарита удивленно взглянула на него.
— В чем дело, граф? Я что-то не то сказала?
— Вот бесстыжая! — буркнул Тибальд себе под нос, но она расслышала его.
— Ага! Выходит, я бесстыжая! Да вы просто ревнуете меня.
— Ну, допустим… Да, я ревную вас.
— И по какому праву?
— По праву человека, который любит вас, — ответил Тибальд, пылко глядя на нее.
— Ах да, совсем забыла! Ведь в каждом своем письме вы не устаете твердить: прекрасная, божественная, драгоценная — и так далее в том же духе. А из «Песни о Маргарите», которую вы прислали мне в прошлом году и вовсе следует, что солнце для вас восходит на юго-западе, из-за Пиреней. Вы что, вправду путаете стороны света?
— Не насмехайтесь, Маргарита. Вы же прекрасно понимаете, что это была аллегория.
— Что, впрочем, не помешало вам написать мне этим летом, что вы отправляетесь на свой личный восток, чтобы снова увидеть свое солнышко ясное.
— И опять же я выразился фигурально. Я…
— Ну и как вы находите свое солнышко? — не унималась Маргарита. Скажите откровенно, вы не были разочарованы?
— Напротив. Оно стало еще ярче, ослепительнее. Оно сжигает мое сердце дотла.
— Однако вы еще не предложили этому солнышку ясному свою мужественную руку и свое горящее сердце.
— А я уже предлагал. В прошлом году. Солнышко ясное помнит, что оно мне ответило?
Опустив глаза, Маргарита промолчала; щеки ее заалели.
— Вы прислали мне, — продолжил после короткой паузы Тибальд, большущие оленьи рога, чтобы — как было сказано в сопроводительном письме — немного утешить меня, поскольку настоящие, мужские, наставить мне отказываетесь. Было такое? Отвечайте!
— Да, — в смятении ответила она. — Так я и сделала.
— Это была не очень остроумная шутка. Но язвительная. — Граф пришпорил коня. — В моей охотничьей коллекции хватает оленьих голов с рогами, — бросил он уже через плечо, — и мне ни к чему еще одна пара, подаренная вами.
Маргарита также ускорила шаг своей лошади и поравнялась с Тибальдом.
— Не принимайте это близко к сердцу, граф, — сказала она. — Я признаю, что тогда переборщила с остроумием, и… и приношу вам свои извинения. Давайте лучше переменим тему нашего разговора.
— И о чем вы предлагаете нам поболтать?
— О нашей влюбленной парочке — про Бланку и Красавчика.
— Сударыня! Опять вы…
— О нет, нет! Ни слова об укусах и прочих пикантных штучках. Поговорим о романтической стороне их отношений.
— Романтической? — скептически переспросил Тибальд.
— Ну, конечно! Бланка до крайности романтическая особа, да и Красавчик не промах. А я, как любительница рыться в грязном белье, была бы не прочь посмотреть, как они занимаются любовью на лоне природы. Тем более, что белье у них всегда чистое, они ужасные чистюли, и если бы я вздумала рыться…
— Принцесса! — возмущенно воскликнул Тибальд. — Извольте прекратит ь…
— Нет уж, это вы извольте прекратить строить из себя святошу, огрызнулась Маргарита. — Лицемер несчастный! Будто бы я не читала ваши «Рассказы старой сводницы», в которых вы бессовестно подражаете Бокаччо.
Тибальд покраснел.
— Это… Знаете ли… — пристыжено пробормотал он. — У каждого есть свои грехи молодости. Десять лет назад — тогда мне было шестнадцать, — и я…
— Тогда вы лишь недавно потеряли невинность, но сразу же возомнили себя великим сердцеедом и большим знатоком женщин. Я угадала?
— Ну, в общем, да.
— Так почему бы вам не переписать эти рассказы с учетом накопленного опыта. И добавить к ним новеллу про Красавчика с Бланкой — если хотите, ее мы напишем вместе.
Тибальд пристально поглядел на нее.
— Вы это серьезно?
— Вполне.
— Что ж, в таком случае, у нас выйдет не новелла, а поэма.
— Тем лучше. И на каком же языке мы будем ее слагать — на галльском или на французском? Но предупреждаю: французский я знаю плохо.
Тибальд хмыкнул.
— А разве есть вообще такой язык?
— А разве нет? — удивилась Маргарита.
— Конечно, нет. То, что вы называете французским, на самом деле франсийский — на нем разговаривает Иль-де-Франс, Турень и Блуа; а мой родной язык шампанский. В разных областях Франции, если Францией считать также и Бретань, Нормандию, Фландрию, Лотарингию и Бургундию, разговаривают на очень разных языках: анжуйский, пуатвинский, лимузенский, овернский, бургундский, бретонский, пикадийский, нормандский, валлонский, лотаринжский, фламандский…
— Ой! — с притворным ужасом вскричала Маргарита. — Довольно, прекратите! У меня уже голова кругом идет. Боюсь, вы меня превратно поняли, граф. Говоря о французском, я имела в виду язык знати, духовенство, в конце концов, просто ученых и образованных людей.
— То есть франсийский?
— Да.
Тибальд снова хмыкнул.
— Увы, но франсийский явно не дотягивает до уровня общефранцузского языка.
— А какой же из перечисленных вами дотягивает?
— Да никакой.
— Да ну! — покачала головой Маргарита. — И что же с вами, бедными французами, станется?
— Ясно что — когда-нибудь все французы станут галлами.
Маргарита удивленно вскинула брови.
— Вы тоже так думаете?
— А почему «тоже»?
— Потому что так же считает Красавчик. По его мнению, Франция и Галлия должны быть и непременно станут единой державой — как это было когда-то в древности.
Тибальд кивнул.
— Тут он совершенно прав. И не суть важно, как будет называться это объединенное государство — Великой Францией или Великой Галлией, кто выиграет в объединительном споре — Париж или Тулуза…
— А вы как думаете?
— По-моему, Париж проиграет. Галлам несказанно повезло, что более трехсот лет в новое время они находились под властью Рима.
— Повезло?
— Как это не парадоксально, но это факт. Не говоря уж о положительном культурном влиянии Италии, жесткая, централизованная власть римской короны заставила галлов сплотиться в борьбе против господства чужеземцев. За три с половиной столетия пребывания в составе Империи, они стали единым народом даже в большей степени, чем сами итальянцы. Вся галльская знать разговаривает на одном языке — лангедокском или, если хотите, галльском, а различия между говорами простонародья далеко не столь значительны, как у нас во Франции. Единственно, чего не хватает Галлии для ее успешной экспансии на север, это сильной королевской власти.
— Таковая вскоре появится, — со вздохом ответила Маргарита. — Из Красавчика получится отменный король… Ладно, оставим это. Вернемся к нашим баранам, то бишь к Бланке и Красавчику. И к нашей поэме о них. Вы, кстати, не передумали?
