Полковник Всеволод Соколов. Москва, 1941
Конец сказки. Прощай, волшебство кавказского курорта, здравствуй, московская обыденность. Отпуск, как и все хорошее на этом свете, подошел к концу. Рука действует нормально, и нечего дальше казенную койку пролеживать. Я пожимаю руки остающимся, тепло прощаюсь с доктором, а потом долго обнимаю Машу. Черноволосая сестра-хозяйка вцепляется в меня с неженской силой и долго всхлипывает, не желая отпускать. Милая, ведь я не собираюсь с тобой оставаться, да и не хочу. Меня ждут жена и дети, дом и служба. А ты — ты еще составишь чье-нибудь счастье, и вспоминать обо мне забудешь. Прощай, дорогая…
…В аэропорту Пятигорска я сажусь в новенький лайнер Туполева. Краем уха я слышал, что Игорь Иванович Сикорский отошел от проектирования самолетов, переключившись на какие-то другие летательные аппараты. И теперь наши большие самолеты делают Туполев и Ильюшин. Что ж, я не против, тем более, что туполевская машина превосходит старые «Сикорские» и «Юнкерсы» и по скорости, и по дальности, и по комфорту.
Возле своего кресла я ставлю кофр, из которого торчит башка Танкиста. Из чемоданчика достаю одну из двух книг, подаренных Маяковским. На каждой он сделал надпись: «Победителю на войне и в мире! Желаю счастья! В. Маяковский». После той памятной игры он потребовал от меня объяснений. Как я мог отказать Пресветлому волхву? Я объяснил, и он понял. Понял! Я даже сперва не поверил. Виданное ли дело, чтобы большой человек умел слушать и понимать?! Но он все-таки великий человек. На следующий день он нас с Максом и семьями в ресторане угощал. И майора Леоне тоже. А потом книги свои подарил. А я ему — шахматы нефритовые. Так, прихватил в Лондоне на память, а они и пригодились. Правда, от Любаши потом досталось: вот, мол, всем все раздариваешь! Ну, да это ладно, я уже привык…
— Господин полковник, извините. Вашего кота не укачает?
А? Вот же, зачитался. Рядом со мной стоит бортпроводница, совсем еще девчонка, и разглядывает нас с Танкистом.
— Не укачает, не волнуйтесь, пожалуйста. Он в танке и не такое переживал. Да и на самолете летит не впервые.
— Вам что-нибудь принести? Обед будет через час.
— Спасибо, девочка, ничего не надо.
Она смотрит на меня обиженно. Еще бы, ее, такую взрослую, такую серьезную, назвали девочкой. Девочка, дорогая девочка, наслаждайся. Еще придет твое время урезать свой возраст, молодиться и притворяться ребенком. Так что не спеши и не обижайся на меня…
…Я углубляюсь в книгу. Под мерное гудение двигателей хорошо читается. Маяковский вспоминает о прошлом, о том, как вставала с колен страна, как поднимала голову Партия, как мы шли к победе. Я помню те годы, но он пишет так интересно и хорошо, что моя жизнь начинает представляться мне чем-то захватывающим, удивительно интересным. А ведь я думал, что жил как все…
— Соратники! Друзья! — голос девочки звенит, а личико — прямо светится! — Только что передали: в Англии последние части противника прекратили сопротивление! Победа!
Победа! Победа! Бортпроводницы разносят всем «Абрау-Дюрсо». В салон выходит летчик и, судя по погонам, это командир экипажа.
— Соратники! — он берет в руки бокал. — Выпьем за нашу победу и за ее вдохновителя, соратника Кутепова. Ура!
Я выпиваю вино. Слава Перуну, наконец они поняли бессмысленность сопротивления. Кончилась дурацкая, кровавая бойня. Британцы, конечно, сами во всем виноваты, но последний месяц это была уже не война, а библейское избиение младенцев…
* * *
…Москва сильно изменилась за время моего отсутствия. Ходынского аэропорта больше нет. И гидропорт на Москве реке закрыли. Теперь гидропланы садятся на водохранилище в Химках, а аэропорт перенесли в деревню Внуково. Здание аэровокзала впечатляет своими размерами и архитектурой. Море людей, улетающих, прилетающих, встречающих… Совсем рядом я слышу истошный детский визг «Папка! Папочка!» Нет, это не мне. Это девчушка лет 5–6 повисла на шее капитана-стрелка, который смущенно обнимает ее одной рукой, второй опираясь на палку. Вон пожилой чиновник попал в объятия многочисленной родни. Крепко обнимаются на прощание несколько флотских офицеров. Повсюду гул голосов, окрики носильщиков, призывы таксистов, приветствия, слова прощания. И перекрывая все звучит мелодичный женский голос: «Рейс на Харбин отправляется в 14 часов 7 минут по московскому времени… Пассажиров на Мюнхен просят пройти ко второму причалу… Надворного советника Чарушина, прибывшего из Рима, просят подойти к справочному бюро. Вас ожидают»…
…Дом, милый дом. Я вылезаю из такси, отклоняю предложение пожилого водителя донести вещи и вхожу в парадное. Как всегда чисто и витает тот самый, знакомый с детства, запах родного места. Лифт, третий этаж, а вот и моя дверь.
— Всеволод Львович, батюшка, — Марковна всплескивает руками.
— Здравствуйте, здравствуйте Марковна, родная. Если бы Вы только знали, как я соскучился по Вашим шанежкам. А вот это — Вам, — я протягиваю ей отрез на пальто и крупные янтарные бусы.
Марковна ахает, прижимает к груди подарок и вихрем уносится на кухню. Оттуда раздаются ее грозные окрики, звон посуды, топот ног прислуги. Успеть бы переодеться и помыться с дороги, прежде чем Марковна начнет процесс кормления…
…Успел. Чистый и свежий я выхожу из ванной комнаты в тот момент, когда две китаянки под чутким руководством Марковны, щедрой на брань и затрещины, заканчивают сервировку стола.
— Всеволод Львович, пока закусите с дорожки, а там и шаньги доспеют.
Ах, милая Марковна! «Закусите!» Да тут продуктов на целую роту. И напитков — на батальон.
— Садитесь-ка со мной, Пелагея Марковна, да выпьем за победу, за Россию, тех кто не пришел с войны помянем…
Марковна отнекивается, но недолго. Эта сибирская крестьянка — из породы однолюбов. Когда в 23-м ее муж, уссурийский казак не пришел с войны, она осталась вдовой. В 1927 она появилась в нашей семье, да так и осталась. В Сибири у нее живут многочисленные братья и сестры, к которым наша Марковна ежегодно ездит в гости, навьючив на себя гору подарков. Возвращаясь, он ругательски ругает деревенское житье-бытье, что не мешает ей на следующий год снова отправляться к родне…
— Помянем, — говорит Марковна, поднимая стопку, — и Костеньку моего…
Одним махом она опрокидывает в рот водку на калгане, закусывает солониной, и тут же убегает на кухню, утверждая, что «эти распустехи все погубят!»
Мне удается уцелеть, несмотря на все усилия нашей Марковны отправить меня в мир иной от переедания. Из школы возвращается первоклашка Левушка, и тут же бросается ко мне. У него накопилась масса вопросов, ответить на которые может только отец. Битых два часа я рассказываю ему о войне, объясняю арифметику, экзаменую по Закону Божьему, выслушиваю бесхитростные истории о том, что «Петька Чернов ушами умеет шевелить, а Максим Антонов со мной вчера подрался, и теперь дуется». И так далее до бесконечности. Окончательно меня сражает загадка: «Руки-ноги есть, говорит — а не человек?» Попробуйте-ка сходу догадаться, что это — иудей! М-да, что-то у нас в школе, того-с… В гимназиях такого не было…
