– Эй, нельзя! – закричал он, и замахал руками, отгоняя Ла Фонтена.
Преподобный попятился от решётки. У него само собой вырвалось:
– Я помолюсь за тебя!
И вдруг услышал тихий ответ:
– Я за вас тоже…
Он вышел на улицу, щурясь от дневного света. Мимо тащили сильно избитого мужчину, который вырывался, мычал и с ужасом смотрел на бурый от засохшей крови топчан в глубине двора, к которому его волокли.
Ла Фонтен отвернулся.
Его рука всё ещё сжимала раку на груди
Мужчина сзади дико закричал. Несколько человек, из снующих по двору, с вялым интересом остановились.
«Се человек…», – почему-то подумал Ла Фонтен. И вдруг его накрыл безотчётный, дикий страх!
(осень 1430 года)Покинуть двор она не могла и не хотела, хотя и понимала, что сделать это было нужно. Если и не в качестве демонстрации своей обиды, то хотя бы ради того, чтобы привести в порядок мысли.
Не слишком разбираясь, был ли её секретарь на самом деле подкуплен, мадам Иоланда дала ему отставку и несколько недель занималась делами сама, сочетая их, когда удачно, а когда и не очень, с той придворной жизнью, которую подобало вести одной из первых дам королевства.
За ней, конечно же, следили. Но, как шпионы ни старались, докладывать своему королю они могли только о внешних проявлениях деятельности герцогини. Разговоры же, которые она вела, подслушать не удавалось, и письма, которые писала порой целыми днями, впоследствии словно растворялись. Несколько гонцов, открыто ею посланных, были задержаны, якобы по ошибке, но письма при них оказались всего лишь распоряжениями для управляющего двора герцогини в Сюлли и материнскими наставлениями старшему сыну, всё ещё воюющему в Неаполе. Остальные же, коих, судя по обилию и продолжительности почтовых дней, должно было быть великое множество, пересылались какими-то другими путями, о которых можно было только догадываться.
Лишь однажды одному из шпионов повезло выследить парня, одетого в сильно истрёпанный пажеский камзол. Как-то, в начинающихся сумерках, этот парень выбрался через потайную дверь из покоев герцогини и, не особенно таясь, побрёл себе прочь. Вид у него был достаточно унылый, чтобы можно было подойти и, завязав беседу, завершить её сочувственным приглашением в трактир. Шпион так и сделал и был крайне обрадован, когда парень согласился. Правда, на предложение излить за стаканчиком своё горе сначала как-то странно посмотрел, потом сморщился, словно от боли, кивнул и вдруг сдавленно спросил:
– А хочешь, я тебе всю свою жизнь расскажу? Я ведь из одной деревни с Девой…
Шпион радостно закивал, готовый слушать сколько надо. Но рассказчик из парня получился неважный. Без конца запинаясь и путаясь, будто рассказывал не собственную жизнь, а что-то где-то услышанное, он старательно поведал о том, как рос вместе с Жанной в Домреми, как дружил с её братом Жакменом… нет, с Пьером. Пьер моложе… Как ходил с ними в церковь, что была прямо возле дома Жанны, и как впервые услышал от неё про голоса…
В этом месте парень почему-то заплакал. Говорил, говорил и вдруг замер. И долго потом сидел, глядя куда-то в одну точку, а по щекам его текли слёзы. Шпион подождал, подлил ему вина и подвинул стакан под самый локоть. Но парень только вздрогнул, не выпил, а словно очнувшись, продолжил рассказ о том, как Жанна ушла из деревни, как вскоре все они узнали, что дофин признал в ней Деву Франции, и о том, как сам парень сбежал тайком из Домреми, чтобы поступить к ней в услужение.
– А зовут-то тебя как? – спросил шпион.
– Луи Ле Конт, – старательно выговорил парень. – Я был пажем Девы и под Орлеаном, и под Компьенем. От начала и до конца…
– А я слыхал, что паж с ней вместе в плен попал, – заявил шпион.
Глаза парня затуманились. Только теперь он заметил стакан возле локтя, залпом его осушил и, вытирая рот рукавом, невнятно пробормотал:
– Меня герцогиня Анжуйская выкупила. Из благодарности Деве…
Шпион переждал ещё один слезливый приступ. А когда вконец расчувствовавшийся собеседник, наконец перепил и упал мокрым от слёз лицом в согнутый локоть, быстро и ловко его обыскал.
Увы, никаких писем герцогини при парне не оказалось. Только записка с подробным перечнем дат и мест и приписками, что Жанна в эти дни и в этих местах делала.
Когда показания этого шпиона дошли до короля, тот только усмехнулся.
Наконец-то!
Умница матушка подчищала грехи и создавала для своей Девы новую жизнь. Жизнь-легенду! Наверняка очень похожую на ту, что была, но далёкую от двора, от интриг и всех тех расчётливых комбинаций, с помощью которых мадам герцогиня сделала из Жанны Божью посланницу.
Значит, поняла…
Поняла в отличие от прочих других, и от слишком горячего Ла Ира. Тот, как и ожидалось, плевать хотел на все запреты и поехал освобождать Жанну из плена. Но сглупил, что, впрочем, тоже ожидалось. Купился на простую уловку с обманным отрядом и помчался его громить, освободив дорогу тем, кто повёз Жанну в Руан.
Жаль. Почти всех своих людей положил и сам оказался в плену.
Но это ничего. Чуть позже Шарль его выкупит. Выкупит, пожурит и оставит при себе. Как и дующегося в Анжу Алансона, и де Ре, который, по слухам, отправил в Руан целую свору своих соглядатаев. Французский король всех их приблизит и всем даст понять, что ценит их прежде всего за верность. А потом матушка исправит и свой последний грех, и так же доверительно, как втягивала их в дело с Божьей посланницей, разъяснит, ЧТО теперь они должны делать, как думать и чем утешаться, чтобы ни в действиях, ни в мыслях не могло появиться даже намёка на слово «предательство».
Она ведь хорошо умеет убеждать, когда хочет, и Шарль испытывал это на собственной шкуре с девяти лет.
Порой он даже скучал по тем временам, когда матушка приходила к нему в комнату и вела долгие беседы о долге и чести, о королевском достоинстве и о том, чем королю поступиться можно, а чем нельзя. И он преступно сотворил из неё кумира в сердце своём.
Но была ли герцогиня так уж права?
Добродетельные правила лишь сковывали ему руки. И только раз почувствовал он себя вознесённым над обыденностью, когда сидел в промозглой утренней сырости на мосту Монтеро! Да, да, именно там, за миг до убийства проклятого герцога Жана!
Она тогда не простила – Шарль это прекрасно видел. Видел и страдал, снова подставляя руки под те путы, которыми мадам герцогиня держала его при себе, как цепного пса, хорошо натасканного и готового разорвать любого, кто покусится на её драгоценное Анжу! Она и Деву привела ко двору, доверившись всем, но только не ему, чтобы привязать вернее, внушив идею о Божьей избранности! Боялась, что зная правду, он струсит, не поверит в успех, не захочет получить трон обманом. Ещё бы! Добродетельные правила… Она растила в нём короля напоказ! Праведную ширму, за которой так удобно прятать неправедное! Растила, забыв о Боге, именем которого взялась вершить чудеса.
Но у Бога оказались свои планы!
Иначе, зачем бы стал он открывать Шарлю всю правду устами чужими и даже враждебными? Исполняй матушка Его волю, разве позволил бы Он и плен Жанны, и суд над ней? Нет! Дева, неважно, кем призванная, довела дофина Франции до короны, И ХВАТИТ! Тут ей было даровано всё, и победа, и слава. А Шарлю, ставшему королём, Господь повелел быть свободным. И, значит, всё было правильно даже на мосту Монтеро, где первое дуновение этой свободы принесло ему то же блаженство, которое, усиленное во сто крат, пришло потом на коронации!
Блаженство и чувство всесилия.
Разве могли его дать показные добродетели матушки? Нет! Но теперь он свободен, теперь повелевает, и готов великодушно защитить матушкино Анжу, не как пёс, кормящийся с её руки, а как рыцарь Господа, осенённый озарением Его!
А матушка… Да, она умна и она всё поняла, потому старается теперь, выдумывает легенду для эпохи правления короля Шарля Седьмого. И он ей в этом поможет. Но потом…
Аминь!
* * *
Ла Тремуй просочился в кабинет робко и почти опасливо. Он сильно сдал за последнее время, что сразу сказалось во внешности. Граф постарел, обрюзг и вынужден был прилагать большие усилия для того, чтобы перед лицом этой своры хищников, именуемых королевским двором, держать собственное лицо по-прежнему влиятельным и строгим.
Но разве можно обмануть духами обоняние голодной своры, почуявшей кровь? Теперь, проходя через заполненную придворным сбродом приёмную на доклад к королю, Ла Тремуй больше не чувствовал себя окружённым этаким невидимым облаком, которое раздвигало для него толпу. То есть, перед ним по-прежнему расступались, но не суетливо, с почтением, как это было до сих пор, а словно нехотя, с одолжением.
Когда Ла Тремуй впервые это заметил… Нет, даже не заметил, а почуял тем же нюхом, который появляется у всякого, попавшего ко двору, как средство самозащиты, он испугался. И, хотя король был с ним любезен, как всегда, и, сколько бы Ла Тремуй ни «принюхивался», здесь уловить фальши не смог, всё же поверил, что дни его всесилия сочтены. Эта свора не ошибается, она всегда чует жертву задолго до того, когда кровь действительно прольётся.
