Американское, если так можно выразиться, искусство всегда паразитировало на
худших образцах европейского искусства. Оно не способно создать ничего нового, и
лишь обезьяньи копирует наши сюжеты. Искусство в США никогда не было тем, чем
оно было испокон веков в Европе — высшим этажом культуры. Оно было ее подвалом.
Подавляющее большинство американцев способно воспринимать только развлекательные
передачи. Американская кинематография оболванивает зрителя и апеллирует к
"свободе выбора", но этой хваленной свободы не существует, потому что все
основные средства массовой информации, киностудии и издательства находятся под
контролем еврейской кагалы и пропагандируют чуждые белому человеку эстетические,
этические и нравственные нормы. В веймарской Германии, по выражению нашего
величайшего фюрера Адольфа Гитлера, существовала лишь ротационная синагога. В
Америке рука об руку с ней идут телевизионная и компьютерная синагоги. Хотя еще
ни один американский президент открыто не заявил о своем еврейском
происхождении, он, как и вся страна, обязан отмечать все еврейские праздники.
Белый человек и истинный ариец, аристократ президент Джон Кеннеди первым восстал
против этой порочной практики и был хладнокровно убит еврейскими террористами
тридцать три года назад.
Но борьба за белую, мужественную, арийскую культуру, против негроидной,
педерастической, иудейской псевдокультуры на американских просторах не окончена.
Честные американцы арийского происхождения, среди которых Френк Коллин, Роберт
Депыо, Ричард Батлер и Патрик Бьюкенен, ведут тотальную борьбу против еврейских
выродков. Среди последних акций американских национал-социалистов — семидневная
символическая блокада Голливуда. Поводом к этой акции протеста явилась порочная
практика этого жидовского кодла, в котором белокурые и прекрасные арийские
киноартистки вынуждены сожительствовать с режиссерами-евреями — педерастами и
наркоманами. Американская национал-социалистическая партия белых людей,
выдвинувшая Патрика Бьюкенена кандидатом на пост президента США, призывает всех
честных американцев к бойкоту голливудского ширпотреба, ко всемерной пропаганде
высоких образцов германского искусства и искусства других народов Европы…"
Я и не заметил, как задремал. Когда я проснулся, телевизор уже автоматически
отключился (он реагировал на особые "сонные флюиды", испускаемые человеком во
сне), а напротив меня в кресле сидел молодой человек приблизительно одних со
мной лет в эсэсовском мундире со знаками отличия старшего курсанта академии
танковых войск, читающий журнал. Это и был Харальд. Я сразу же узнал его по
фотографиям, которые Вальдемар показывал мне ещё в Пет… в Ленинграде. Он
кивнул мне и спросил:
— Что это у вас в России за такая мода?
Его взгляд указывал на мои штаны, то есть джинсы. Он заметил то, что не заметили
ни мы в Ленинграде, ни мама в Берлине — штаны из джинсовой ткани, надетые на мне
в день моего перенесения в этот мир, которые я совсем забыл сменить, а ведь в
моем распоряжении был весь гардероб моего двойника. Так глупо попасться мог
только какой-нибудь космополит без малейшего представления о национальных
костюмах, но уж никак не я — философ истории!
— Да вот, купил по дешевке. Стипендией нас не балуют. Вам стипендия, я забыл,
полагается?
— Да, старшим курсантам платят по двести десять марок в месяц, а я получаю
стипендию фюрера — триста сорок.
(Одна марка равнялась двум рублям или трем с половиной долларам).
— Нас так не финансируют. У нас ленинская стипендия по вашему курсу — пятьдесят
марок.
— Ты все же переоденься. У нас американщина считается дурным тоном, да и
вообще… не соответствует высокой арийской морали.
Я впервые в жизни видел человека, произносящего слова "высокая арийская мораль"
на полном серьезе, и поспешил поэтому, не желая смущать моего немецкого друга,
переодеться в шикарный полупиджак-полуфренч и выутюженные бриджи, найденные мною
в комоде. Харальд листал журнал, поглядывал в мою сторону и задавал тон беседе:
— Как у вас в России с раухерами? — и не дождавшись ответа продолжал:
— Сегодня собирается вся наша благородная фамилия, — он слегка, самую малость
иронизировал. — Формально — в честь твоего приезда, а так… просто, давно не
виделись. Жаль, что тот раз меня срочно вызвали… Но с моей сестрицей ты уже
имел честь пообщаться.
— Ее поэтическая манера немного напоминает мне Анну Ахматову…
— Ахматова? — перебил он. — Где-то слышал эту фамилию. Одна из советских
поэтесс?
— Жена Николая Гумилева.
Харальд, не разбиравшийся в подобных семейных нюансах русской поэзии, закивал из
вежливости и похвастался:
— Она читала тебе свою нордэлегию, посвященную Ханне Райч? Так вот эта самая
нордэлегия напечатана только что в "Бергланде", — он протянул мне журнал.
Я уже собрался, и мы спустились вниз. В гостиной был сервирован стол на девять
персон. Полнобедрая итальянская служанка ставила на него орлиной формы свечу
(пиршества полагалось устраивать при искусственном освещении девяти факелов, по
числу присутствующих, и орлиной свечи, символизирующей нордический дух).
Тут я увидел дядю Отто, идущего навстречу мне из библиотеки. Он был полной
противоположностью полковнику и своему сыну: невысокий, рассеянный, в сильных
очках, до странности похожий на Хоботова из "Покровских ворот". Он поздравил
меня с возвращением на немецкую землю, как он выразился, и стал приглашать к
себе в Кенигсбергский институт генетики и евгеники:
— Вы, камрад, даже не представляете, на пороге каких грандиозных открытий стоит
сейчас германская наука. Последовательным воспитанием расового духа, основы
которого были заложены нашим величайшим фюрером, мы поставили магические силы на
службу белому человеку. Уже сейчас многие из истинных арийцев могут невербально
общаться мыслями, а впереди достижение индивидуального бессмертия и способности
общаться с душами умерших и проникать в прежние эпохи, о чем мечтали десятки
поколений наших предков.
Надо сказать, что упоминание о телепатических способностях истинных арийцев, в
числе которых входил, к примеру, Харальд, меня немало испугало. Ведь эти
