со старого нового года, то есть с первого сентября, в армии грядут большие перемены. Служить будут не пожизненно, а двадцать пять лет. При этом служба во время боевых действий засчитывается год за два. И говорят войны сии не за горами. Можно и через двадцать лет сапоги снять. Так и не просто выгонят назад в деревню голым, а если умение какое есть и своё дело открыть возжелаешь, то деньгу дадут с отдачей, конечно, но без роста. Взял сто рублёв, сто рублёв по частям за десять лет и отдашь потом. А дело, да какое хошь, только не питейное заведение и не бордель с девицами.
Так это врут про Бирона. Это Государыня Анна Иоанновна так решила, а немец этот его ещё и уговорил не сразу отпустить солдат, а с сентября.
А это чистая правда. Нельзя же просто выпнуть из армии инвалидов, в прямом смысле этого слова и «инвалидов» в современном смысле, то есть — ветеранов, в чисто поле. Нужно их посчитать, построить интернаты для инвалидов, если им некуда идти, построить временные гостиницы, пусть будет казармы, для стекающихся (куда они ещё денутся) в Москву за ссудами.
— Ваня, ты чего медлишь. Испугался? — дёрнула его за рукав кафтана императрица, выводя из задумчивости.
— Извини, радость моя, просто задумался. Не любит народ меня. Смотри, какой гвалт подняли.
— Ничто, сердце моё, главное, что мне ты люб. А они просто не понимают, как мне и России повезло с тобой.
Я не могу стрелять, когда под руку говорят!
Михаил Афанасьевич Булгаков, из книги «Мастер и Маргарита»
Двести шагов пройти не быстро. Это чуть не две минуты. Траву на стрельбище вытоптали почти, а солнце глинистую почву как следует прогрело и просушило. Сотнями сапог оторвали преображенцы и башкиры вчера от неё малые частички и теперь при каждом шаге за Бироном поднималось небольшое облачко пыли, которое сносило почти в ту же сторону, в которую он и двигался. В носу засвербело и он чихнул. Чих он завсегда мозги прочищает. И в этот раз сработало. Испугался? Наверное, не то слово. Понял, что глупость совершил, и назад не отыграть. Да, Анхен лучший небось стрелок из пищалей, которого он знал, но и она по воронам мажет и дистанция очень приличная. И это только, во-вторых, и в-третьих, в, во-первых, ей стрелять по Бирону, которого она любит, без всяких сомнений. А есть ещё и в четвёртых и в-пятых, например — это её первый опыт стрельбы по людям. Ворона, собака, олень или кабан — это неодушевлённые существа, а тут человек. А дрогнет рука у Анны и чего?
— Ты, это, Иегудиил, помогай давай. Слышал, сколько душ в случае победы к богу нашему обратятся. Да и не важно это. Главное — история может повернуться. Точка бифуркации. Чего молчишь? Поможешь?
Молчит, хоть бы кхекнул.
Пока с архангелом Иван Яковлевич разговаривал, до щита с красным кругом в центре чёрного квадрата дошёл. Малевич профан. Вот так ведь красивее гораздо.
Брехт снял треуголку кожаную, как у Джека Воробья. Только без перьев всяких. Пока резко выделяться и кепку натягивать не решился. В Москве сейчас для гренадерской роты Георгиевского полка, которой и не существует пока, шьют новую форму. Куртка, штаны типа бридж, короткие сапожки и на голове кепка, как у военных в двадцать первом веке. Форма грязно-зелёного цвета. На плечах маленькие узкие погоны, но которых будут знаки отличия по образцу из того же будущего — звёздочки зелёного цвета и уголковые лычки. Когда весь лейб-гвардии Георгиевский полк оденет в такую форму, то и полковник этого полка Бирон Иван Яковлевич сможет без косых взглядов, как на идиота, себе такую же позволить.
Снял Брехт кожаную треуголку Воробьянинскую… Воробейскую и нацепил башлык, волком отороченный. Тот же самый, в который уже два раза стрелы угодили. Пахла конусообразная шапка отвратно, и потом чужим и волком плохо выделанным, и чуть ли не мочой. Нет, это скорее конский пот. Ну, да хрен редьки не слаще. Вонь, она и в Африке вонь.
Надел шапку и стал к щиту. Приличное расстояние. Анхен вон махонькая какая.
— Иегудиил⁉
Молчит, сволочь этакая.
— Ладно, попросишь ты у меня стакан воды в старости…
— Кхе.
— Другое дело.
Иван Яковлевич встал, спиной опершись о щит. Ссыкотно. Главное — не сходить. В смысле по-большому и по-маленькому. Как потом, если вдруг живым останется, то стрелять самому с мокрыми штанами, да ещё и с вонючими.
Анхен вскинула карамультук, чёрное афганское ружьё отлично видно даже с двух сотен метров. Иван Яковлевич зажмурился. Подумалось почему-то о друзьях из тридцатых годов… Расстрелянных. У него хоть надежда есть, что Анна Иоанновна попадёт куда надо, а не в глаз… А у них? Им стоять страшнее было.
Бах. Над Государыней вспухло белое пороховое облачко. Но раньше, на целое мгновенье с него сдернуло колпак вонючий. Фух. Мать вашу, Родину нашу!!! Хорошо-то, как, не обделался. Шатает, правда, и ноги подгибаются, но это временно. Рассосётся. Нужно было порадоваться. Не получалось. Ну, хоть Анхен порадовать. Брехт нагнулся, поднял с травы, здесь ещё имеющейся, треуголку и помахал зрителям, потом и башлык вонючий поднял. Им тоже помахал и с обоими этими шапками в руках пошёл к радостно заоравшему людскому морю. Ну, вот, а он навыдумывал, что его никто не любит. Или это радуются, что императрица попала?
Назад дорога получилась быстрее. Тут на него и жена и Анхен с обеих сторон налетели и обнимашки устроили. Подкидывать в воздух никто не стал, да и не велик подвиг — шапку вонючую надеть.
— Теперь моя очередь. Иван, сходи башлык этот назад отнеси и на палку, там рядом лежит надеть.
— Будет сделано…
— Стоп. Стоп, я сказала. Теперь я у щита встану! — рыкнула на Ивана императрица. Не Анхен, не Анна Иоанновна даже, а императрица.
— Да, ты что, радость моя⁈ — чуть не выругавшийся трёхэтажно Иван Яковлевич, кинулся к Анхен.
— Я так решила! — Анна вырвала у него шапку волчью и шагнула в сторону щитов.
Дальше классно вышло.
Иван Салтыков слева, а Семён Андреевич справа повисли на руках Государыни. Не как на турнике, всё же не настолько Иоанновна их выше, ну на голову. Повисли как собаки на палке. И Анна Иоанновна взяла и дёрнула руками навстречу друг другу. Она, без базара, хотела просто вырвать руки и цепких лапок Салтыковых. Не тут-то было. Родственники держали императрицу крепко. Вот только она их в два раза больше весила и уже целый месяц с гаком с Бироном отжиматься от пола начала, это кроме прогулок и десятков выстрелов из не очень-то и лёгких ружей, некоторые мушкеты дальнобойные и под шесть кило весили. В общем, Анхен руки на груди сомкнула. Бамс. Это головы Салтыковых встретились. Бумс. Это они на землю попадали. Ну, больше желающих останавливать Государыню не нашлось. Могли бы сестры, но Анна на них рыкнула, мог бы Бирон, но и на него молнии из глаз императрица запустила. Она подняла с земли башлык, повертела в руках и уже почти спокойно сказала Ивану Яковлевичу.
— Ничто, Ваня, всё нормально будет. Ты только не бойся.
Брехт огляделся. Народ смотрел на него квадратными глазами. Все. И родственники, и преображенцы, и даже башкиры. Нахрена тут переводчик нужен, если императрица с волчьей шапкой в руке с высоко поднятой головой шествует в облачке пыли, поднимаемой подолом платья к мишеням. Башкиры и так поняли, что должно дальше произойти.
— Ты того, генерал не стреляй. Мы и так согласны что проиграли, — бросился к нему Акай. Это видик такой японский. Нда. А ведь не дадут стрелять. Бросятся и затопчут. Или дадут?
— Иван Яковлевич, — тут же кинулся к нему и Семён Андреевич, — Ваше Высокопревосходительство… Ты же не будешь стрелять?
— А что делать? Ну, постоит Анхен у щита, я не выстрелю, она вернётся и никому мало не покажется. Уж, поверь мне генерал, что Государыня в гневе может дров-то наколоть. Или как там правильно? Наломать? Я мимо пальну.
— Я не дам!
— Семён Андреевич, ты, конечно, родственник, но смерть за усы не дёргай. Пётр сына до смерти запытал, а ты кто Анхен? Двоюродный брат? Лучше не мешай и другим не давай. Мне нужно не в воздух выстрелить, а хоть в щит попасть, а то не поверит Анна Иоанновна, что я не специально и заставит ещё раз стрелять, а пуля, она — дура. Дай команду всем отойти от меня и замолкнуть. А то ещё гаркнут под
