— Нисколько, княже, Бог с тобой.
— Ну портится, плесневеет, мыши жрут?
— Плесневелое холопы сметут, не бояре, чай, — удивился Тучков. — Ну а так, коли вовремя ключник не заметит порчи, то бывает и треть жита в клети как корова языком слижет. Но за такое недосмотревшего порют, будь спокоен.
— Что в каждой клети? — удивился я размеру потерь.
— Господь с тобой, — всплеснул руками дядька. — Редко когда одна из десяти так тратиться.
— Значит потери около трёх процентов, — мне захотелось подвести под свою задумку экономический расчёт. — В заём с каким ростом денег взять можно, если без жадности?
— Без алчбы роста не просят, — ухмыльнулся в бороду воспитатель. — Дают купцы из счёта в пятую деньгу, и в седьмую, меж своими и в пятнадцатую сговариваются.
— В лучшем случае около семи процентов, ну пару процентов на сторожей и постройки, — закончил я прикидки. — С запасами удельными так поступим — когда на рынке цена кормов превысит осеннюю на пятнадцать копеек с рубля, то начнём из княжеских закромов распродавать. С наддачей указанной, и ни полушкой дороже. Ясно?
— Чего уж непонятного, — вздохнул мой казначей. — Опять одни убытки и растраты.
С мелкими монополиями решили поступать по-иному. Уплаченные откупные суммы за определённую деятельность делились на примерное число занимающихся таким промыслом. Соответственно, уплата этих денег давала право заниматься предпринимательством в указанной области.
— Надо бы жетонов начеканить, выдать посадским внёсшим сбор. Чтоб видно было, что могут они оброчным промыслом заниматься.
— Народу проще уразуметь станет, — согласился Ждан. — У нас ить мало кто разберёт, чего там подьячий нацарапал, а знак в руках подержать можно.
Перед самым ледоходом в Угличе снаряжались дощаники в Устюжну. Одновременно снаряжались в Новгород и на Низ торговцы — местные и приезжие. Народу в судовые команды не хватало, купцы и приказчики за работников, случалось, даже дрались.
В тот момент, когда я наблюдал со стены кремля как трескался и хрустел на Волге лёд, сообщили о приезде бежецкого помещика мурзы Сулешова.
— Какая нелёгкая принесла крымского князя в самую распутицу, — промелькнуло у меня в голове.
Чтобы не допустить обиды высокородному гостю, пришлось поспешить в палаты. Не желая томить мурзу ожиданием, отказался от переодевания в парадные одежды, на чём упрямо настаивал Тучков. Видимо не послушался я своего дядьку зря, вошедший татарин уставился на одетого в серый суконный кафтан угличского князя в некоторой оторопи. Однако быстро вернув лицу невозмутимый вид, Янша-мурза рассыпался в восточных приветственных славословиях.
Бывший крымский вельможа произносил здравицу в мою честь минут пять, по завершении которых резво кинулся целовать руку. Этот обряду стал для меня давно привычен, но слишком уж всё неожиданно произошло. От степенного облачённого в бархат и бобровые меха вельможи мне никак не приходилось ожидать такого поступка. Поэтому одновременно отступил назад и отдёрнул руку я резко и совершенно не произвольно.
Сулешов совершенно не переменился в лице, хотя оскорбление ему нанесли немалое. Мурза лишь воздел очи к небу и поднял руки с возгласом:
— Горе мне, горе! Как смог позабыть яз, чесо не подобает правоверному припадать к руке православного господаря. Спасибо, князь Дмитрий, что вернул мне память об сём.
Ждан, дабы сгладить мою промашку, принялся со всей возможной вежливостью приглашать гостя в трапезную откушать. Я, досадуя на себя за промах, взялся лично вести татарского князя к столу.
За едой Янша-мурза передал слухи и новости из южных степей:
— Крымский хан с войском воротился с похода на немецкого кесаря. Тщились ляхи ему путь преградить, да куда им за Бора-Гази гнаться. Арсланай Дивеев как прослышал про разоренье своего улуса, так с огорчения и помер в чужой земле. Остался в Дивеевом роде один сын бия — Мухамад, да и тот теперь ханской милостью живёт. Ибо Ширин-беи, как прослышали о погроме царским войском кочевий у Гнилого озера, всех чёрных улусников и уцелевший скот к себе в бейлик отогнали.
— Давняя промеж теми мурзами вражда, слыхал, — покивал головой Бакшеев.
— Ногайскому князю Ураз-Махмету повелел государь идти на Кубу-реку, к шерти приводить Казыев улус, — продолжил рассказ осведомлённый татарин. — В Кабарде ныне рознь великая началась, владетели там за большое княжение режутся. Войско же московское, кое на шевкала Тарковского ходило, на четверть в тоем походе убыло. Да и те оголодали до крайности, ежели б Ших-мурза Окоцкий кормов хлебных да мясных не прислал — в конец бы сгинули.
— Своей ли волей князец тот прямит до государя нашего Фёдора Ивановича? — ухмыльнулся Афанасий. — Поди аманатов у него взяли загодя, вот и служит честно.
— Владетель Окочанский уже семь лет тому назад царёвым воеводам помогал Терской и Сунженский остроги ставить. И с тех пор шерти не порушил, — возразил рязанцу Сулешов.
Отхлебнув ставленого мёда, выходец из Крыма продолжил:
— Как шляхи устоятся, поеду яз к городу Азаку, там царёвых послов встречать буду. Загостевались оне в Царьграде-то. Ведомо мне, что племянник Барын-карачея туда три арбы с травой какой-то прислал. Баяли, князю Угличскому в дар сё сено да корешки. Не гневись, коли в насмешку сие сделано, а яз об сём речь завёл.
— Нет, не шутка тот подарок. Обещал его мне мурзин сын, и не обманул, — сообщение меня порадовало.
— Тогда для тебя сей поминок приму, и в целости доставлю, — воодушевился татарин, и, понизив голос, добавил. — За радость почту услужить. Для зелий что ль те корешки?
— Нет, для красильного дела.
— А-а, — несколько разочарованно протянул Сулешов.
Разговор вскоре скатился на лошадей, ловчих кречетов, медвежью травлю и прочие достойные дворян темы. Уже под самый поздний вечер Янши-мурза, улучив момент, ухватил меня за кисть руки и просительно проскрипел:
— Княже Дмитрий, удоволь меня в малой просьбишке, сделай милость.
— Отчего же нет, говори мурза. Если в моей воле станется и не будет в твоём желании ничего противного уставу государеву — исполню, — слегка удивлённо ответил я.
Судя по заострившимся чертам лица урождённого степного аристократа, именно ради этих слов он и прибыл в Углич. Не переставая перебирать своими пальцами по моей ладони, Сулешов выдохнул:
— Упаси Аллах, никоей крамолы ни в речах моих, ни в думах нету. Едино чаю от тебя суда честного, правого.
Ещё раз оглядев мой серый суконный кафтан, вельможа прибавил:
