Лупить по другим частям тела? Тоже риск, да и шансов, что промахнешься, куда как больше. К примеру, стану метить по наручам, благо что кольчуга без рукавов, а попаду повыше да отрублю руку. Попытался ударить по ногам, и точно — острие скользнуло ниже наколенника и пришлось по подъему левой ноги. Ну и ладно, авось не охромеет, а когда ослабнет — оглушить проблем не составит.
Развязка наступила неожиданно для нас обоих. Киношные режиссеры единогласно забраковали бы у сценариста этот кусок, но жизнь гораздо грубее и в то же время непредсказуема. Пожухлая трава под лучами робкого неласкового солнышка не успела высохнуть после легкого ночного дождичка и оставалась мокрой. Вот на ней-то Осип и поскользнулся, да еще в самый неподходящий момент, когда мой бердыш уже летел, опускаясь ему на голову. К тому же, пытаясь не упасть и сохранить равновесие, мой противник как-то неестественно изогнулся, кольчужная сетка шлема, спускавшаяся почти до плеч, откинулась вбок, и Осип сам подставил под летящий топор единственный незащищенный кусочек шеи с ключицей. В нее-то с хрустом и вошло острие моего бердыша.
Я ничего не успел сделать — ни изменить направление удара, ни развернуть лезвие плашмя. Я даже подбежал к нему с опозданием. Застыв на месте, я попросту обалдел от того, что натворил, а уж потом, шатаясь, словно пьяный, все-таки двинулся к нему.
От вида ручейка крови, бьющей из разрубленной ключицы, меня замутило. Странно. Вроде бы к этому времени на моем счету была не одна, а гораздо больше жертв. Только татей пятеро, а если брать татар, тогда и вовсе десятка три-четыре — стрелял я под Молодями метко, как на тренировках. Казалось бы, давно пора привыкнуть к трупам, тем более меня не мутило и не тошнило даже от первого, кто пал от моей руки. Или это потому, что я не считал убитых за людей?
Как хладнокровно и справедливо выражалась еще «Русская правда» по поводу застигнутого и убитого на месте преступления грабителя — «во пса место». Современный смысл: «Собаке собачья смерть». Те, кто шел на Русь убивать, резать, жечь и насиловать, людьми в подлинном смысле этого слова тоже не были — «во пса место». А тут… я убил человека. Впервые. То, что он хотел убить меня, — не в счет. Главное — я не хотел. Просто так получилось. Судьба.
Я опустился перед ним на колени, приподнял голову, понимая, что сделать ничего не смогу, — с таким кровотечением не выживают, а остановить его бесполезно. Осип открыл глаза и выдохнул еле слышно:
— Свезло тебе, фрязин. А мне нет.
Господи, если б кто знал, как он ошибался и как дико не свезло нам обоим!
— Лекаря!!! — заорал я истошно. — Лекаря скорее сюда!
Глаза мои застил какой-то туман, но я упорно моргал, смахивая пелену, и с надеждой таращился на оказавшегося подле умирающего суетливого толстячка, почему-то показавшегося мне знакомым, который проворно захлопотал над неподвижным телом Осипа. Действовал он, останавливая кровотечение, расторопно и уверенно, вселив в меня искорку надежды. Я хотел было ему помочь, но мне не дали, чуть ли не силой потащив к Иоанну.
Дальнейшее помнилось как сквозь сон…
Какие-то люди, угодливо улыбавшиеся мне, заботливо вели, помогая передвигать негнущиеся вялые ноги, к царскому помосту. Недалеко от меня смутно, скорее не виделось, а угадывалось озабоченно-хмурое лицо князя Воротынского. А прямо передо мной, точно ангел Страшного суда, красным всадником Апокалипсиса, зачем-то соскочившего со своего огненно-рыжего коня, высилась зловещая фигура в багровом одеянии.
Царь.
В ушах будто вата, через которую доносились глухие и тягучие слова Иоанна:
— Князь, мы все зрели, яко господь помог тебе одолеть своего ворога…
«Бог не помогает убивать», — хотел сказать я, но промолчал.
— …Всевышний показал твою правоту…
«Но зачем он показал ее через кровь?» — хотел спросить я и вновь промолчал.
— …божий суд очистил тебя…
Я не выдержал и оглядел себя. Вначале штаны, мокрые от крови Осипа, потом свои руки, которые со стороны смотрелись словно в перчатках, плотно обтягивающих ладони до самого запястья.
Красивых.
Новеньких.
Алого цвета.
И правда очистился.
Весь в этих очистках.
Осталось еще вытереть руками лицо, чтобы уж до конца ощутить свою небесную чистоту.
— …головой тебе выдаю обидчика…
Я перевел взгляд на опустившего голову Андрея Тимофеевича, стоящего в нескольких шагах от меня.
Что мне с ним делать — с человеком, сделавшим меня убийцей? Или у Осипа есть шансы?
Ох не зря самой ходовой рифмой для слова «любовь» считалось слово «кровь». Отчего? Пойди пойми. Но так было, есть и будет. Ныне, присно и во веки веков. Теперь получается, что не избежал этой рифмы и я.
«А может, мне и впрямь повезло? — мелькнуло в голове утешительное. — Гораздо хуже, когда вначале «любовь», а потом…»
И я жалко улыбнулся Иоанну. Тот недовольно нахмурил брови — очевидно, я сделал что-то не то. Но мне в тот момент было не до этикета.
Мне вообще было ни до чего…
Следующий день выдался таким, будто вознамерился стать прямой противоположностью предыдущего, начиная с погоды. Если на поле мы вышли освещаемые тусклым осенним солнышком, упрямо выныривавшим из редкого облачного покрова, то сейчас оно даже не делало таких попыток. Серая хмарь заполнила все небо, натужливо выдавливая из себя нескончаемую осеннюю слезу.
Когда на подворье к Воротынскому, но на самом деле ко мне, пришел князь Андрей Тимофеевич — как и положено выданному головой обидчику, был он пеший, без холопов, без оружия и без шапки, — я толком еще не оклемался ни после вчерашнего поля, ни после снятия стресса старинным русским способом.
То есть я во всех аспектах был прямой противоположностью самому себе, но вчерашнему, начиная с внутреннего состояния. Перед полем, не считая легкого мандража, я чувствовал себя бодрым и свежим, готовым своротить горы и повернуть вспять реки. Море мне было по колено. Сегодня же любая лужа по уши.
Внешне контраст выглядел еще разительнее. И куда только делся орел-парень, пусть не атлет, но тоже ничего, эдакий улыбчивый симпатяга с ясным взором и столь же ясной незамутненной головой? Ныне видок у меня был тот еще — волосы взлохмаченные, глаза мутные, взгляд дикий, голова трясется, руки раскалываются… Нет, пожалуй, лучше поменять местами — руки болят, а голова трясется. Хотя вроде бы и так неправильно. Словом, все болит и все дрожит.
Еще бы. Ни разу в жизни мне не доводилось выпить столько, сколько я влил в себя в день после боя, глуша злость на себя и боль в сердце. Однако кубки с хмельным медом помогали слабо — все равно болело. Утешения составившего мне компанию Михайлы Ивановича, который то и дело выдавал что-то поучительное, вроде того, что все в мире творится не нашим умом, а божьим судом, тоже не действовали.
