Недовольство Сергея было не совсем искренним. Падре и сам выглядел экзотично до невозможности. Художнику редко случалось находить такие выразительные лица. Впечатляющий сизый нос утопал в толстых щеках; седая щетина, пронзительные глаза, всклокоченная грива все еще почти черных волос. Аристократические пальцы, что вечно сжимают четки, — и грязь, забившаяся под ногти, длинные и желтоватые. Нездоровый румянец алкоголика — и огромный лоб философа. И индейский плетеный поясок жизнерадостных оттенков, повязанный поверх коричневой сутаны. Нет, отец Хайме явно стоил того, чтобы тратить на него бумагу и картон.
Да и с Ильича уже удалось сделать несколько очень неплохих рисунков. К тому же блокнот Сергея распух от набросков из повседневной жизни индейцев — того, что он успевал ухватить краем глаза, хватало с лихвой, и, по большому счету, Сергей пока не особо нуждался в натурщиках. Однако наброски набросками, а для полноценных эскизов к картинам все-таки нужны модели. С другой стороны, какие тут эскизы, если бумага отсыревает и плесневеет прямо на глазах?
Неделю назад он все-таки согласился на настойчивое предложение Сирила Ли и отправился на его лодке в Ятаки, рассудив, что выбрать сторону он может и на месте. Сергей предпочел бы вообще не вмешиваться в конфликт между аборигенами и американцами, но не был уверен, что ему удастся удержаться и не поддаться давлению. Именно поэтому он полюбил проводить время с отцом Хайме, и даже чудовищное количество джина, которое приходилось поглощать вместе с падре, и почти неизбежное похмелье не могли отвратить его от священника. Тем более что заняться по вечерам в Ятаки было нечем: рисование все-таки требовало хоть какого-то освещения, а единственную книгу, сборник фантастики еще советских времен, которую Сергей наобум сунул в рюкзак, он прочел уже дважды.
Падре уж точно был на своей собственной стороне. Старик не одобрял ни тех, кого представлял Сирил Ли, ни шамана с сеньором Морено: и те, и другие были для него всего лишь несчастными безбожниками, отвергшими истинную веру. Похоже, он считал, что лучше всего было бы сделать вид, что Чиморте вообще не существует, а всех участников противостояния обратить в католичество, исповедать и отправить каяться.
Сергея настолько увлекала твердолобость священника, что иногда он задумывался: а что случится с Чиморте, если люди перестанут в него верить? Не превратится ли он всего лишь в палеонтологический курьез, которым был когда-то для Макса Морено? Художник подозревал, что именно так и рассуждает отец Хайме. Иногда, после пятой порции джина, глаза падре загорались недобрым огнем, он начинал цедить проклятия и потрясать кулаками, бормоча о кошмарных грехах, творящихся на болотах. Кончались такие приступы пьяными слезами. Добрый святой отец плакал от бессилия, от того, что не может, как его воинственные предшественники, огнем и мечом обращать язычников в истинную веру. В общем, отец Хайме был фигурой довольно пугающей; но обычно он не стремился морочить Сергею голову и не стоял у него над душой, требуя выбора, так что художник все чаще отсиживался в его пропахшем можжевельником и сивухой доме, прячась от встревоженного шамана.
Сергей не хотел выбирать. Чем больше он размышлял над ситуацией, тем лучше понимал: у него нет ни знаний, чтобы оценить последствия, ни тем более права решать за всех, исходя исключительно из личных симпатий. Художнику нравились шаман и старик-палеонтолог; скользкий и лицемерный Сирил Ли вызывал у него отвращение; но достаточно ли этого, чтобы решить судьбу целого континента? Попытки определить хоть что-нибудь доводили Сергея до исступления. Чтобы не срывать злость на людей, он уходил на излучину Парапети, туда, где река постепенно отступала, оставляя за собой широкую отмель, и часами бездумно швырял в равнодушную воду обломки веток и комья грязи.
Сегодня отмель почти исчезла под поднявшейся после ливней водой, и там, где раньше виднелась ровная полоса ила, теперь завивались кофейные бурунчики. Чуть выше по течению возились с сетями Ильич и Макс. Увидев их, Сергей поспешно нырнул за толстое бревно, вынесенное на берег бурным потоком. Разговаривать ему сейчас ни с кем не хотелось.
Шаман и палеонтолог объявились в Ятаки на следующий день после приезда художника и тут же насели на него. Больше всего Сергея бесило даже не то, что эти двое требовали, чтобы он срочно что-то решил, а то, что ни шаман, ни Макс Морено не могли толком объяснить, чего они хотят. Сначала ему казалось, что проблема в языковых нюансах и возникающем из-за этого недопонимании, но потом он начал подозревать, что они и сами ничего не могут решить. Единственное, что Ильич и Макс знали точно, — это то, что переход Сергея на сторону американцев обернется чем-то нехорошим.
А вот у Сирила Ли и стоящим за его спиной ЦРУ явно был четкий план, которым просто не считали нужным делиться с Сергеем. Это тоже выводило художника из себя; к тому же он уже догадывался, что Юльку завлекли в Боливию обманом и удерживают силой…
Вот еще Юлька. Не то чтобы Сергей горел желанием спасать девчонку или считал себя обязанным это сделать, но совесть, как беспокойной москит, иногда начинала зудеть и кусаться: все-таки не чужая. Не может же он оставить ее в беде! И как узнать, в беде ли она или давно уже договорилась с ЦРУ? А если в беде — что он, Сергей, может предпринять? Где, в конце концов, искать этот чертов лагерь? И что делать потом? Ворваться, распугивая рейнджеров перочинным ножом и мастихином, и увезти упрямую девицу вдаль на белом коне?
Сергей услышал громкий возглас и выглянул из-за бревна. Обмениваясь радостными восклицаниями, Ильич и Макс тянули из бурной мутной воды какую-то невиданную черную рыбину, толстую и скользкую. Рыбина отчаянно извивалась; она хотела жить, она хотела обратно в теплую мутную реку, и ей плевать было на желания рыбаков, но цепкие коричневые пальцы держали крепко.
Шаман заметил художника. Он бодро помахал свободной рукой, приглашая помочь. Сергей тихо зарычал от бессильной злости, нырнул обратно за бревно и, схватившись за голову, уставился вдаль. Его внимание привлекло какое-то мельтешение ниже по течению, на следующей отмели. Сергей прищурился, пытаясь сквозь редкий кустарник рассмотреть, что же там происходит.
Долго гадать не пришлось. Затрещали ветви, и из зарослей прямо на Сергея вылетел всадник на пегом коне с голубыми глазами. Увидев художника, он оскалился и остановил коня так резко, что тот задрал голову и присел на задние ноги.
Сергей вгляделся в лицо всадника, и его разобрал нервный смех.
— Еще один псих на мою голову, — мрачно проговорил он.
Ничего смешного во всаднике не было. Был он страшен — заросший многодневной щетиной, хищный, поджарый и с абсолютно безумными глазами, тоскливыми и злобными одновременно. Совершенно непонятно было, откуда появился этот человек и что он из себя представляет. Южноамериканец — скорее всего. Серая от старости рубашка военного образца и потертые кожаные штаны, шляпа с широкими обвислыми полями ассоциировались скорее с аргентинскими и парагвайскими гаучо, чем с тихими лесными индейцами Боливии. С нарастающим беспокойством Сергей заметил ствол карабина, торчащий из-за плеча пришельца, и длинный нож на
поясе.
— Добрый день, сеньор, — вежливо поздоровался художник, не выдержав наконец этой молчаливой игры в гляделки. Всадник осклабился и медленно подъехал поближе.
— Добрый день, — проговорил он. Удивленно взглянув на открывшиеся хижины на берегу и аккуратные грядки. Посмотрел за Сергея, нахмурился и подобрался в седле. За плечом художника шумно задышали, и он понял, что Ильич и Макс Морено тоже заинтересовались всадником. Сергей слегка повернул голову, покосился на старика и почувствовал мгновенный укол страха: тот смотрел на пришельца так, будто перед ним висело в воздухе привидение.
Всадник неопределенно хмыкнул и снова уставился на Сергея.
— Ты не встречал здесь двоих, по имени Пабло и Диего, гринго? — спросил он. — Я никак не могу найти своих братьев.
Макс Морено тихо вскрикнул и, схватившись за сердце, осел на песок.
ГЛАВА 6. ЗВЕРОЛОВ И СВЯЩЕННИК
Чако Бореаль, Боливия, апрель 1964 года
Уже несколько лет Максим Моренков вел довольно жалкую жизнь. С тех пор, как умер генерал Беляев, а вскоре после него — и отец, Макс не мог больше оставаться в Асунсьоне. После похода с братьями Увера Максим убедился, что искать мегатерия лучше со стороны Боливии; это и определило выбор. Он сократил свое имя до Макса Морено и, воспользовавшись хрупким перемирием между Парагваем и Боливией, перебрался в Санта-Крус, а чуть позже — в Камири.
Пару лет он проработал автомехаником, но быстро понял, что это путь в никуда: денег хватало только на жизнь, скопить хоть сколько-нибудь заметную сумму не удавалось, и второй поход за мегатерием оставался далеким и туманным. В конце концов Макс решил рискнуть. Познакомившись с владельцем небольшого зверинца, он предложил помощь в поимке новых животных — и получил заказ. Так Максим Моренков превратился в зверолова Макса Морено. Заказы на поимку животных он получал нечасто; выручал его рынок магических атрибутов в Ла-Пасе, где готовы были тоннами скупать лапки летучих мышей, жабьи шкуры, листья лиан, копыта тапиров, перья, клыки, когти, сушеные селезенки…
