Ознакомительная версия.
Сделал обиженное лицо, указал официанту на бутыль с чёрным хиосским вином и бокал приличной ёмкости.
Все засмеялись. Представить себе Удолина, обходящегося подкожным хлорофиллом, было трудновато.
Константин Васильевич, отдав первый долг мастерству здешних поваров, начал задавать Ибрагиму хитро построенные вопросы, касающиеся личных ощущений того во время инцидента.
— Я понимаю, что вас интересует, но должен разочаровать — не почувствовал совсем ничего трансцендентного[182]. Ни внутреннего голоса, присущего шизофреникам, ни мистического страха или, напротив, божественного откровения. Простейшая рефлекторная дуга: «угроза — ответ». В данном случае ответ был не самым героическим, но инстинктивно единственно возможным. Не можешь защититься — беги.
— На фронте бегущих убивают значительно чаще… — меланхолично заметил Басманов. — В справедливости этой истины вы только что едва не убедились на собственном примере.
— Но ведь не убедился же, — нашёлся Катранджи. — В любом случае, господа, позвольте мне произнести тост[183] за людей, которые исполняют свой долг, не поддаваясь заложенным природой инстинктам…
И говорил долго и цветисто, не оставив без славословий никого из присутствующих.
Далее обед продолжился так, будто ничего экстраординарного вообще не случилось. Нашлось достаточно сравнительно нейтральных, всем интересных тем. «Валькириям» очень интересно было послушать воспоминания Басманова о Мировой и Гражданской войнах, особенно о действиях «белых рейнджеров», в коих они справедливо видели своих прямых предшественников. Михаил Фёдорович действительно рассказал девушкам много интересного.
Особенно ему было приятно, что чудесные девицы слушали его по-настоящему! Не из вежливости, требующей время от времени скрывать зевок скуки китайским веером, а как настоящие молодые офицеры, только что прибывшие на фронт под Сморгонь[184], желая почерпнуть ту информацию, которая позволит выжить и исполнить свой долг.
Басманов вдруг почувствовал непривычное, как бы лучше выразиться, размягчение в душе. Сколько у него, со старших курсов училища, в незабвенных тринадцатом-четырнадцатом годах было моментальных, ничем не кончавшихся влюблённостей, а на войне — ничего не значивших женщин, просто так или за деньги скрашивавших короткие промежутки между боями. Когда просто инстинктивно, выжив вчера и не зная, выживешь ли завтра, стремишься, подобно первобытным предкам, передать куда-то в будущее свой генетический код. И после выигранной войны всё катилось по той же колее. Его восхищали женщины «Андреевского братства», но все они были не для него. Прекрасные, слов нет, но каждая со своим мужчиной, да и в остальном… Для него оставались милашки севастопольского полусвета и барышни на выданье из харьковских салонов, где приходилось появляться по должности и положению.
Честно сказать, Михаил давно поставил на себе крест. Не с его натурой и биографией изображать «молодого Вертера». И буквально только что случилось… Нет, ничего пока не случилось, просто у тридцатитрёхлетнего полковника с опытом столетнего старца (пусть кто-нибудь попробует сохранить юношескую свежесть чувств, пройдя с боями от тысяча девятьсот четырнадцатого до две тысячи какого-то — и обратно!), только что познакомившегося с прекрасными девушками и, одновременно, кадровыми офицерами, кое-что сместилось в восприятии собственных жизненных перспектив.
Он, давно считая себя профессиональным, с десятилетнего возраста, солдатом, находивший радость и почти счастье при виде того, как выпущенная по его установкам шрапнельная очередь накрывала целую колонну немцев, австрийцев или «красных», был уверен — ни одна женщина его в этом качестве не способна по-человечески полюбить. Они смотрели прежде всего на его погоны и прикидывали перспективы дальнейшего карьерного роста, со всей вытекающей из этого пользой для них.
И тут (как и всю практически начавшуюся заново после стамбульской эмиграции жизнь[185]), «Братство» подарило ему очередной шанс. Вот они — девушки, прекрасные, как грёзы Северянина[186], умные, как выпускницы Высших Бестужевских курсов, и — настоящие, «без дураков», солдаты. Такого не бывает, вернее — подобного он не мог себе представить. И вот…
Каким огнём любопытства и восторга вспыхивали глаза девушек совсем другого времени и культуры при рассказе о героической контратаке Первого Нерчинского полка против Добровольческой студенческой дивизии немцев. Бравые, исполненные идеализма и германского духа парни, воспитанные в своих гейдельбергах[187] на Гейне, Гёте, Канте и Фихте (Гёльдерлине[188], пожалуй, тоже), пошли в штыковую атаку на русские позиции. В рост и с песнями. Шли — первый полк в ротных цепях, выставив перед собой длинные «маузеры» с ножевыми штыками, второй и третий — в батальонных колоннах, для развития успеха. Шли романтики и эстеты, поклонники идеи «чистого разума» и «категорического императива» из «Баварии весёлой, из Тюрингии зелёной, из Вестфалии дубовой…», чтобы смять, сокрушить, втоптать в совершенно ненужный «русским свиньям» чернозём этих мужиков в серых шинелях, едва ли умеющих читать, не знающих Оссиана, Ницше и Гегеля, но владеющих необходимым «арийцам» лебенсраум[189]. Великой Германии нужны пахотные поля, места под фермы, замки, майораты, новые заводы. А эти «недочеловеки», странно похожие на людей, должны быть уничтожены и будут уничтожены, прямо сейчас! Проблемы гуманизма обсудим позже, когда вернёмся в свои аудитории и библиотеки.
Первую линию «колючки» и окопов, честно сказать, они отважно прорвали под шквальным пулемётным огнём. Басманов стискивал зубы и матерился, не выбирая слов, наблюдая эту «патетическую ораторию». У него на ствол было всего по двенадцать шрапнельных снарядов! Пушки уже разворачивали, сняв передки, чтобы в последний момент ударить «на картечь» в упор. А там — как выйдет. Были ещё «наганы», «бебуты»[190], банники.
Тут, выждав момент, из окопов второй линии поднялся единым порывом, в полном составе Нерчинский полк, составленный из тех самых «свиней» и «недочеловеков». С трёхлинейками наперевес, с подпоручиками и прапорщиками впереди, он вломился в немецкие цепи, как кабан в камыши. Стреляли, кололи штыками, били прикладами, тычком и наотмашь! Две тысячи человек против десяти или двенадцати тысяч. Но в такой стычке ничего уже не значили даже пулемёты, не говоря об артиллерии. Это была безоглядная сеча, лоб в лоб. Русские солдаты просто работали. Как на покосе, как на лесоповале. «Идей» у них не было, кроме как «За бога, царя и Отечество». А «немцы» — они всегда немцы. Что при Александре Невском, что сейчас. Вас к нам звали? Ах, нет! Ну и получайте!
Ознакомительная версия.
